Итак, обе фразы Троицкого – про «дрессированного пуделя при Суркове» и одного из милиционеров, «проявивших себя с самой поганой точки зрения» (по поводу господ В. Самойлова и Н. Хованского, соответственно) – являются оценочными и критическими, но не подпадают под определение «оскорбительных». Это вердикт лингвистической экспертизы, выполненной Институтом русского языка имени Виноградова. Одно решение озвучено примерно месяц назад, другое – на прошлой неделе.
Когда сказанное еще дымится на информационных сайтах и сказавшему грозят судом, произнося слова «оскорбление», «честь и достоинство», про себя думаешь: ну все, ёшкин кот. Сейчас начнется. Сейчас выяснится, сколько оскорбительного в каждом нашем чихе – с юридической точки зрения. Сколько жуткого в каждом нашем суждении. Но потом как-то все рассасывается, погрязает в лингвистических уточнениях, и ничего не остается, кроме того, что, собственно, один человек критически отозвался о другом.
Почему так громко начинаются и так тихо заканчиваются дела об оскорблении чести и достоинства?
В российском сознании по-прежнему отсутствует представление о норме допустимо-критического — поэтому любую критику граждане квалифицируют как оскорбление. Но при демократии, даже имитационной, между «нельзя» и «можно» всегда есть зазор, пространство допустимого, возможного, реверсного. Эта сфера в России очень чахлая, и именно расширением «культуры возможного» сегодня занимаются наши суды, разбирающие дела об оскорблениях.
На фоне информационного целибата каждое критическое слово звучит как вечевой колокол. Именно от вымороженной общей атмосферы кажется, что очередной Троицкий произнес что-то стр-р-рашное – а на самом деле это просто эхо такое в пустой комнате.