Говорить о молчании трудно. Такая речь парадоксальна: апология молчания, на первый взгляд, уязвима уже потому, что опровергает саму себя. Я утверждаю: «Молчать хорошо». Собеседник мне возражает: «Если это так, зачем же ты говоришь?» На это можно ответить словами Экклезиаста. Раскрывая великую мысль о том, что всему свое время, и время всякой вещи под небом, он нанизывает, как жемчужины, свои великолепные антитезы, среди которых и такая: «Время молчать, и время говорить». Действительно, как определить, что важнее: вдох или выдох, жар или холод, тяжесть или легкость? Ровно так же мы не сможем выбрать между молчанием и словом. Пребывая в динамическом равновесии, эти силы строят человека и мир людей.
Другая сложность предпринимаемого нами разговора состоит в том, что молчание существенно связано с невыразимым – то есть с тем, для чего в принципе нет слов. Как сказал Людвиг Витгенштейн, «о чем невозможно говорить, о том следует молчать». Иногда это высказывание понимается в том духе, что речь и молчание имеют один и тот же предмет, и если слово произнесено, вот вам и речь, а если оно не сказано, то мы имеем дело с молчанием, которое в данном случае отождествляется с внутренней речью. Такая интерпретация представляется неудовлетворительной, поскольку молчание сводится здесь к умолчанию, к минус-тексту, который нормально существует в пределах общего языка, но по каким-то причинам – из страха, презрения, или наоборот, из жалости и милости – не произносится. С этой точки зрения молчание – то, что не сказано. Понятно, что наше сознание пронизано языковыми структурами и нам трудно представить себе внелингвистическую реальность, но, сколько мне удалось понять «Логико-философский трактат», который как раз и заканчивается вышеприведенными столь часто цитируемыми словами, у Витгенштейна речь идет именно о сущностях, недоступным языковым возможностям, о несказанном, вовсе не о несказанном. Исследуя логическую структуру языка, он приходит к осознанию его пределов: есть аспекты реальности, в которых язык бесполезен, поскольку он не способен их адекватно выразить. Простейший пример, обнаруживающий границы языка – запах кофе: Витгенштейн предлагает читателю описать аромат кофе и оказывается, что сделать это невозможно. Так что философ вовсе не сводит молчание к невысказанному тексту. Напротив, он утверждает существование невыразимого: «В самом существует невысказываемое. Оно показываетсебя, это – мистическое»[1]; «То, что можетбыть показано, не можетбыть сказано»[2]. Более того: «Наскакивание на границы языка есть этика, т. е. невыразимое, мистическое, молчаливое, то, что придает миру и человеку смысл»[3].
Людвиг Витгенштейн
Мы немножко застряли на Витгенштейне, но это не беда. Во-первых, надо же иногда иметь уважение к великим и не только выстреливать удобными для нас цитатами, но и неспешно разбираться в том, что эти слова означают в контексте авторской мысли. Во-вторых, рассмотрение случая с непониманием философской цитаты приближает нас к обнаружению главной причины, по которой все-таки стоит говорить о молчании: нет сил больше терпеть болтовню, захлестнувшую мир. Вокруг нас столько легковесных, пустых, приблизительных, необязательных, лукавых, недостоверных, а иногда прямо лживых, тлетворных и мертвых слов, что философы и филологи давно уже говорят о девальвации языка, о чудовищном кризисе, постигшем слово – а ведь это центр культуры, недаром мир (и универсум, и сферу человеческой жизни) с незапамятных времен уподобляют книге. Язык и мир в сознании человека сущностно подобны друг другу, а значит, поражение языка означает ущерб отношений человека с миром.
Герман Гессе
Герман Гессе, который семьдесят лет назад в «Игре в бисер» остроумно и беспощадно описал «фельетонную эпоху» как бедствие Европы, видел бесстыдство глянцевой и желтой прессы или брошюрок типа «Весь психоанализ за 45 минут», но вряд ли мог тогда представить себе тот позор ток-шоу, реалити-проектов, политических и рекламных кампаний, который сейчас безостановочно изливают на нас СМИ. Поток высокотехнологичной болтовни вызывает изменения в человеке. Безответственная наррация сегодня производится примерно так же, как происходит образование телесных секретов – без участия души, ума и воли. При этом ценность такого слововыделения невысока: когда, например, ответственные чиновники что-то нам хорошенькое обещают, никто не верит ни одному слову. Понятно, что перед нами разворачивается некий ритуал, не предполагающий никакого реального действия. И наоборот: если, предположим, какой-нибудь руководитель выражает праведное возмущение коррупцией в своем ведомстве, мы прекрасно понимаем, что за этими словами, на этот раз вполне адекватно отражающими реальность, тоже никакого действия не последует. То есть слово, будь оно лживым или верным, в любом случае бессильно и внутренне пусто.
