Книга Ирины Сандомирской, шведского профессора, известного исследователя «наивного письма» (многим памятна ее в соавторстве работа о «киносценарии» колхозницы Евгении Киселевой), – пространные очерки культурных практик советской дикции и советского письма. Металлический голос диктора, доклад по бумажке, чтение лекции в сельском клубе, заполнение бюрократических бумаг – все эти советские обычаи показывают, что не столько речь, беседа и диалог, сколько письмо и было артикуляцией. Нужно было перейти к письменной речи, минуя культурные условности устного общения. Культура и понималась как следование письму, некультурно ходить по газонам, потому что есть письменная табличка «по газонам не ходить». Но предмет исследования Сандомирской – не советская культура, а распад письма при такой его утилизации. Кафка писал в дневнике, что ä (а умляут – показатель грамматической формы и одновременно нота настройки, начало и сущность звучания) «отрывается от высказывания», от предложения и катится как мяч. Советский опыт – это, скорее, отрыв одних высказываний от других, превращение высказываний в подручный материал. Причем Сандомирскую интересуют не такие хорошо изученные случаи, как мир прозы Андрея Платонова, в котором герои пытаются собрать эти рассыпавшиеся мячи фраз, а те случаи, когда герой культурной деятельности бежит за мячом, пытаясь его догнать.
В книге Сандомирской рамочным сюжетом оказывается история знаменитого слепоглухонемого педагога-методиста Ольги Скороходовой и ее ученицы Вари. Скороходова, ослепшая в пять или восемь лет, создавшая усилием воли собственное мировоззрение, обласканная похвалами Максима Горького и приветствующая Максима Горького как создателя нового человека, – одна из ключевых фигур советской философии. Можно вспомнить педагогические опыты Эвальда Ильенкова по работе со слепоглухонемыми – именно такой субъект, выстраивающий свой опыт исключительно из практик, из ощущения себя в качестве уже ангажированного практикой, более всего казался новым советским человеком. Именно в слепоте, глухоте и немоте человек должен был быть претворен в советского человека, который живет не старыми символами, а непрерывным созиданием. Сандомирская показывает, что эти практики оказывались «блокадой слова»: ведь начальный опыт слепоты и глухоты позволяет разводить природный и социальный мир исключительно в ценностном отношении, а педагогика, построенная на этой ценностной шкале, не может уже решить никаких языковых вопросов, социальный язык и оказывается единственным языком описания мира. Советский педагогический проект и оказывается таким проектом вычитания всех языков, кроме языка социального взаимодействия – и все те ценностные аргументы, формировавшие практический коммунизм и атеизм Слуховской, не могли переломить в ее ученице страх смерти и небытия – точнее, отменяли его простым принятием своей принадлежности к социальному.
Очерки книги, о поездке Беньямина в СССР, о поздней Ахматовой, о Лидии Гинзбург в блокадном Ленинграде, об отношениях Бахтина и Вагинова, о сталинском проекте языкознания, пронизаны одной темой: языка, который был кем-то унесен. Как можно утащить учебник по биологии или химии, чтобы человек не подготовился и не сдал экзамена, так же можно утащить и язык, заранее его присвоить, с той же соблазнительной усмешкой, с какой испорченные дети крадут вещи друг у друга. Необычно видеть Сталина таким испорченным ребенком, стащившим учебник русского языка. Необычно говорить и об утонченной рефлексии Беньямина, Гинзбург или Ахматовой над происходящим в СССР как о добыче слова в блокадных условиях, наподобие добычи хлеба, как о попытке под град насмешек, при полном отчуждении современников, при ощущении себя чужим или чужой, сохранять ненасмешливое выражение. Все воруют – но я воровать не должен, не должна. Речь не о честности перед словом, а о том, что, прежде чем слово будет приносить прозрение, оно должно стать просто зрячим. Слово, которое оглядывается на себя, держит себя в спортивной форме и при этом сохраняет достоинство – практическая феноменология такого слова и вычитывается из мини-романов о Беньямине или об Ахматовой, включенных в книгу. – А. Марков.
