Очень давно, в позапрошлой жизни, я преподавал английский в одном богоспасаемом вузе. Чтобы как-то справиться с необходимостью талдычить одно и то же в разных группах, я придумывал истории, с помощью которых было не так скучно объяснять грамматику.

Например, по поводу разных модальностей с перфектным инфинитивом — не самой простой штуки на свете — была у меня история про спящую девочку и любовь. Я рисовал мелом на доске девушку в постели и рассказывал, что вот она только что рассталась со своим любимым, ворочается и не может заснуть. А все потому, что девушка никак не может забыть этого парня, ведь он был классный — нежный, сильный, и ей кажется, что это, должно быть, была любовь, it MUST have been love.

Тут имелся большой соблазн запеть, потому что песню Roxette с таким названием тогда еще все помнили. Но я старался держать себя в руках и возвращался к засыпающей девочке. Вот она повернулась на один бок, продолжал я, вспомнила его прыщи на носу, перхоть на плечах, голос неприятный, и вообще, он никогда сам не звонил, и вот она уже не уверена, была ли это любовь. Она думает: «It MIGHT have been love, it might not». То есть фифти-фифти, и в голос уже не ревет, слезы подсыхают. Потом она поворачивается на другой бок (я пытался и это нарисовать, и девочка на доске становилась совершенно бесформенной) и вспоминает, какой он на самом деле был зануда, пустышка и, откровенно говоря, подлец. Да никогда она его и не любила. И тогда она окончательно понимает — никакая это была не любовь: It CAN’T have been love! И спокойно засыпает.

С тех пор прошло лет двадцать: моя старшая дочь Оля теперь сама переводит с английского, а младшая Ася занимается языком по скайпу. За это время появилась куча технических прибамбасов — и видео, и онлайн-тесты, и бог знает что еще, но преподавание иностранного языка по-прежнему остается довольно практичным: лексика, грамматика, языковые формулы изучаются в связи с примерами и ситуациями из жизни, в которых мы используем язык для выражения своих мыслей, чувств и потребностей. И самая большая загадка для меня — почему изучение русского языка строится в нашей школе совершенно иначе. Ради чего оно загружено невероятным количеством правил, классификаций, таблиц и никому не нужного теоретизирования? Морфологические разборы, фонетические, словообразовательные, синтаксические — такое впечатление, что из наших детей еще в начальной школе начинают готовить филологов с солидной научной базой.

Конечно, у каждого ребенка своя история. Асины отношения с русским языком с самого начала складывались непросто. Помню, классе в четвертом дочь позвонила мне на работу с вопросом:
— Пап? «На озере» — какой падеж?
— Сама-то как думаешь? — говорю. — Какие идеи?

Ася бросилась перечислять падежи. Азартная игра с возможностью угадать ей почему-то всегда нравилась больше размышлений и правил.
— Как узнать падеж? — начал нудить я. — Надо задать вопрос!
— Я знаю, знаю! — перебивает Ася. — Кого? Чего? Кому? Чему? Кем? Чем?!
— Ну а здесь-то, «на озере» — какой вопрос?
— В том-то и дело, пап. В том-то и дело. Здесь вопрос «ГДЕ?». А он не подходит.

В другой раз мне позвонила на работу жена.
— Помоги, — говорит, — я больше не могу.
— Что, — спрашиваю, — такое?
— Ася не верит, что «умираю» пишется через «и».
— Класс, — говорю, — а повеселее не было примеров?
— Это, — отвечает жена, — между прочим, из учебника.

Аська берет трубку, я долго разоряюсь про чередования и суффикс «а».
— Понимаешь, пап, — говорит она мне как маленькому, — я не знаю, как объяснить маме, что так не бывает. Ну не может «умираю» писаться через «и». Ведь есть проверочное слово — «СМЕРТЬ»!

Ну ладно падежи и проверочные слова — в них есть хоть какой-то практический смысл. Но в пятом классе на уроках русского им стали объяснять, в чем разница между звуком и фонемой. Мы действительно когда-то проходили такое в университете, и даже там многим эта тема давалась с трудом, но то филфак, а это пятый класс! Озверев от попыток объяснить Асе, в чем разница между вариантом и инвариантом, а также что такое сильные позиции согласных и почему «ы» и «и» в некотором смысле одно и то же, я вышел покурить с женой на балкон. При этом ужасно кипятился, мол, они пишут безграмотно, трех слов связать не могут, а им втирают эту высоколобую ерунду, которая никогда в жизни не пригодится. «Да и забудет она все завтра, даже если что-то и поймет!» Жена кивала, потому что она добрая, потому что она всегда меня поддерживает, ну и потому, что это ведь все правда. «Зачем им эти фонемы? Пусть диктанты пишут, изложения, сочинения!..» — все никак не мог успокоиться я, и тут увидел, что на припорошенном снегом капоте машины внизу кто-то вывел: «ЛЮБА — ЭТО ТВАРЬ». «Вот, — говорю, — посмотри, до чего докатились! Ведь и на заборах скоро писать разучатся! Можно сказать “Люба — тварь” или “Люба, ты тварь!”, а это что такое? Невнятица же полная!» Жена опять кивнула, а потом добавила осторожно: «А что, собственно, тебе про Любу не понятно?»

Вообще, конечно, жалко, что в школах нету уроков риторики. Ведь до смешного доходит: на работе мне часто приходится иметь дело с юными редакторами и журналистами, которые запросто могут составить грамотное деловое письмо по-английски, но часто совершенно не умеют излагать свои мысли на родном языке. Зато наверняка, разбуди их ночью и спроси классификацию прилагательных, без запинки ответят: «Качественные, относительные и притяжательные!» Так что в целях борьбы с хаосом в голове мы с Асей занимаемся «домашней риторикой». Началось это пару лет назад, когда она подошла ко мне с вопросом:

— Извини, пап, тут сочинение по литературе, хотелось бы обсудить.
— Конечно, — говорю, — давай.
— Понимаешь, — начала Ася, — нам задали сочинение про себя. Написать монолог, когда сам с собой разговариваешь.

— Это, — говорю назидательно, — называется «внутренний монолог».

— Да-да. И чтобы там было чувство вины. Ну знаешь, типа, я не права, и мне жаль?

— Конечно, знаю, — говорю, — еще бы. Со мной такое случалось тысячу раз.

— Как думаешь, — спрашивает Ася, — если написать про то, как я Олину кофточку взяла без спросу, это нормально?
— Конечно, нормально, — киваю, — почему нет.

Потом мы коротко обсуждаем, что вот, можно взвесить все «за» и «против», используя выражения «с одной стороны» и «с другой стороны», потом перечислить аргументы с помощью «во-первых», «во-вторых» и «в-третьих», а в конце добавить какое-нибудь «но все же…» — и Ася уходит к себе в комнату.

— Написала? — спрашиваю, когда она приходит пить чай через полчаса.
— Почти, — отвечает дочь. — Начинается так: «Во-первых, она сама виновата!»

Сейчас Ася уже в девятом классе, и с русским по-прежнему все непросто, но мы стараемся не унывать, налегаем на сочинения и время от времени занимаемся «домашней риторикой» про во-первых, во-вторых и в-третьих. Остается только мечтать, что тех, кто будет жить после нас — или их детей — перестанут наконец мучить этим бесконечным 3 л., ед. ч., прош. вр., 2 спряж. и тринадцатью (!) типами придаточных предложений, которые для удобства учащихся представлены в одной таблице. А пока я пишу это и мечтаю о грядущих счастливцах, Ася в соседней комнате пытается разобраться с тем, чем последовательное подчинение в сложных предложениях отличается от параллельного. Как говорил в рассказе одного хорошего писателя тюремный фельдшер больному, разламывая таблетку пополам, «это от головы, а это от живота — смотри не перепутай».