Аналитика

Язык национальной культуры может существовать только при условии, что он является общим для всех, охватывает, как писал российский языковед М. В. Панов, все общество, не создавая никаких зон изоляции. Однако известно, что между русскими говорами существуют серьезные различия, особенно — в области произношения. Так случилось, что способ произношения, свойственный жителям Москвы, стал орфоэпической нормой русского литературного языка, что позволило преодолеть разноголосицу среди многочисленных великорусских говоров.

В пользу выбора в качестве всеобщего образца именно московского наречия говорила не только его столичность, но и промежуточное положение среди всех русских говоров. Будучи в основе севернорусским (т. е. прежде всего óкающим), с течением времени (за счет населения, пришедшего с юга и востока) московский говор приобрел черты, свойственные южнорусскому наречию. Московское произношение к началу XIX века оформилось в своих основных чертах, среди которых наибольшее значение имела полная смена óканья — áканьем (т. е. неразличением звуков [о] и [а] в безударных слогах, например, в словах к[а]рова (корова) и к[а]дило (кадило) в первом слоге произносились, как и теперь, одинаковые звуки). К концу XIX — началу XX века многие черты, свойственные московской речи, стали считать образцовыми, а совокупность этих черт впоследствии получила название старомосковского произношения. Поэтому рубеж XIX—XX веков — особое время в истории русской орфоэпии, время формирования первых представлений о правильном, нормативном произношении.
Революция 1917 года, приведшая к смене социального строя, внесла изменения во все сферы общественной жизни, в том числе и в язык; подверглась изменениям и орфоэпия. Российский диалектолог С. С. Высотский упоминал о «крестьянской колонизации» Москвы, совпавшей с первыми послереволюционными десятилетиями. Все это способствовало началу серьезных сдвигов в литературном языке, повлекших ощутимые орфоэпические изменения. Когда же в середине XX века наконец впервые состоялось детальное описание произносительных норм русского литературного языка, произошло и осознание необходимости сохранения традиционных представлений о хорошем произношении. Ученый-русист Р. И. Аванесов писал: «Орфоэпические нормы русского языка отстоялись главным образом в языке московской интеллигенции и просвещенной части купечества (таких людей, как П. М. Третьяков, С. И. Мамонтов, К. С. Станиславский, И. М. Москвин, В. Я. Брюсов, Андрей Белый, С. И. Морозов, С. И. Зимин, великая плеяда актеров Московского Малого театра. К ним можно прибавить наших современников — Д. Н. Ушакова, Л. М. Леонова и др.). Через эти круги орфоэпические нормы проникали в той или иной степени и вообще в язык культурных слоев населения». Высоко оценивал роль в становлении русской орфоэпии двух театров (Малого театра в Москве и Александринского в Петербурге) и М. В. Панов, считавший их речь «образцом, живым воплощением орфоэпического идеала», а самих актеров — «непререкаемыми авторитетами в области литературного произношения». Речь актеров Малого театра долгое время была оплотом этого образцового произношения, так как именно театральная речь в эпоху социальных потрясений оставалась наиболее консервативной.
К концу XIX — началу XX века попыток сознательной и последовательной кодификации произношения еще не предпринималось, лишь четырехтомный «Толковый словарь русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова, вышедший в 1934—1940 годах, уже содержал некоторые произносительные рекомендации (позднее на базе этого словаря в 1949 году С. И. Ожеговым был создан однотомный «Словарь русского языка»).
В современной научной практике принято иллюстрировать особенности старомосковского говора, сравнивая их с современными орфоэпическими нормами. Таким образом, можно выделить следующие (наиболее яркие) черты старомосковской произносительной системы:
1. В конце XIX — начале XX века считалось, что согласные звуки перед мягкими согласными звуками должны произноситься мягко, т. е. надо говорить: [д’]верь, е[с’]ли, [з’]верь, ко[р’]ни, [с’]вет, [с’]мирный, [с’]тих. В настоящее время в подобных случаях обычно произношение с твердым согласным, однако старомосковская норма по-прежнему остается допустимой и сохраняется в театральной речи и речи старшего поколения. Например, в поездах московского метрополитена нередко можно услышать: Осторожно, [д’]вери закрываются, [с’]ледующая станция — «Библиотека имени Ленина».
2. На месте букв чн, чт в определенных (но далеко не во всех!) словах произносились звуки [шн], [шт]: [шт]о (что), [шт]обы (чтобы), коне[шн]о, ску[шн]о, наро[шн]о, сливо[шн]ый, огуре[шн]ый, ябло[шн]ый, таба[шн]ый, солне[шн]ый и др. В современном языке такое произношение сохранилось лишь в нескольких словах ([шт]о (что), [шт]обы (чтобы), коне[шн]о, наро[шн]о), в других допустимы оба варианта (порядо[шн]ый и порядо[ч’н]ый), в некоторых случаях произносят только [ч’н] (огуре[ч’н]ый, ябло[ч’н]ый). Напоминают нам о старшей орфоэпической норме некоторые фразеологизмы, в которых сохранилось старомосковское произношение: со свиным рылом в кала[шн]ый ряд, шапо[шн]ое знакомство.
3. Буквосочетания зж, жд, жж по старой московской норме произносились с долгим мягким звуком [ж’ж’]: до[ж’ж’]и (дожди), дро[ж’ж’]и (дрожжи), по[ж’ж’]е (позже), е[ж’ж’]у (езжу) и др. В наши дни такое произношение встречается намного реже.
4. На месте буквы г в словах религиозного содержания считалось единственно правильным произношение фрикативного звука [γ]: Бо[γ]а (Бога), Бо[γ]у (Богу), о Бо[γ]е (о Боге), [γ]осподь (Господь), [γ]осподи (Господи), бла[γ]о (благо), бла[γ]одать (благодать). Сейчас такое произношение (особенно в речи молодого поколения) практически утрачено.
5. В некоторых словах после ударного [э] и перед губными и заднеязычными согласными звуками произносился мягкий [р’]: пе[р’]вый (первый), се[р’]п (серп), сте[р’]ва (стерва); ве[р’]х (верх), четве[р’]г (четверг), це[р’]ковь (церковь). Эта особенность до сих пор встречается в речи старшего поколения, особенно часто — в слове це[р’]ковь.
6. На месте буквы а в первом предударном слоге после ш, ж, ц по старым московским нормам произносился звук [ы], т. е. говорили: [шы]ляпин (Шаляпин), [шы]мпанское (шампанское), [шы]ги (шаги), [жы]ра (жара), [жы]ндарм (жандарм), [цы]ризм (царизм). Следы этого сохранились в современном произношении, например, в формах слова жалеть и производных от него: ж[ы]леть, к сож[ы]лению, пож[ы]лей. Сюда также относятся формы множественного числа (кроме именительного падежа) слова лошадь и производные от него: лош[ы]дей, лош[ы]дям, на лош[ы]дях.
7. Д. Н. Ушаков писал, что окончание прилагательных -гий, -кий,- хий, например: долгий, широкий, тихий, по-старомосковски произносятся так, как если бы было написано -кой, -гой, -хой. Свидетельства о распространенности такого произношения есть не только в научных трудах, но и во многих стихотворных текстах, в частности у А. С. Пушкина: «Князь тихо на череп коня наступил // И молвил: Спи, друг одинокий! // Твой старый хозяин тебя пережил: // На тризне, уже недалекой...».
8. Старомосковская орфоэпическая норма предполагала, что безударные окончания глаголов -ат и -ят должны произноситься как [ут]: дышат, душат, гонят, любят и т. п. звучали: дыш[ут], душ[ут], гон[ут], люб[ут]. Такое произношение во многом сохранилось и сегодня, в том числе и в речи молодого поколения современных москвичей.
9. Возвратный постфикс -сь, -ся согласно нормам старомосковского говора произносился твердо, вопреки орфографии (это и позволило, например, М. И. Цветаевой рифмовать вкус и боюсь: Смывает лучшие румяна // Любовь. Попробуйте на вкус, // Как слезы солоны. Боюсь, // Я завтра утром – мертвой встану…). В наши дни эта черта встречается в речи старшего и (намного реже) младшего поколения.
Вот несколько наиболее ярких черт старого московского говора, которые нам удалось обсудить. Каков же сегодня статус этих произносительных особенностей, как складывается их судьба? Нужно ли нам знать, как говорили в Москве сто лет назад, не приведет ли это к возникновению дополнительных речевых ошибок? Разумеется, не приведет. Орфоэпия тем и отличается от орфографии, что допускает сосуществование разных вариантов произношения. Поэтому говорит ли нам диктор в метрополитене о том, что [д]вери закрываются или [д’]вери закрываются, он ни в коем случае не совершает ошибки, а лишь пользуется одной из возможных правильных, нормативных форм. Да и так ли плохо следовать орфоэпическим традициям? Благодаря знакомству с ними мы можем лучше, полнее чувствовать красоту языка пьес А. Н. Островского и А. К. Толстого, составляющих значительную часть репертуара многих театров, до сих пор придерживающихся норм старого московского говора. То же можно сказать о поэзии Золотого и Серебряного веков русской литературы: наши знания об истории русского произношения позволяют сохранить точность рифмовки во многих, теперь уже ставших классическими стихотворениях. Как не вспомнить известные строки Б. Л. Пастернака: «В кашне, ладонью заслонясь, // Сквозь фортку крикну детворе: // Какое, милые, у нас // Тысячелетье на дворе?», — в которых, не правда ли, так трогательно звучит рифма ушедшего века: заслоня[с] — на[с].