Люди культуры молчания спасают мир от страшной катастрофы.
Одинокое странствие без дорог и ориентиров всегда оканчивается встречей с неизведанным. Вдали от повелительных приказов авторитетов и стандартов вещи становятся уникальными. Культура молчания во многом или даже во всем противоположна культуре речи.
Долгое время я не знал, как правильно ставить ударения в именах философов. Говорил: Хайдéггер, Гуссéрль, Маркýзе, Сенéка, Гваттáри и т.д. Университетский курс философии не исправил моё произношение: преподаватели либо ставили ударение так же, как я, либо вовсе не знали таких философов. Более того, я не видел в этом никакой проблемы. Просто потому, что никогда не произносил эти имена вслух, только про себя. Во-первых, нет никакой необходимости говорить о феноменологической редукции с теми, кто ненавидит философию, а во-вторых, за такое безнравственное оголение интеллекта в нашем рабочем квартале можно получить по физиономии.
Проблема с ударениями проявила себя, когда я услышал речь московских, петербургских и иностранных философов. «Гýссерль, Хáйдеггер, Гваттарú, Сéнека, Маркузé» - доносилось отовсюду, словно я попал в зазеркалье…
Легче всего было бы разыграть этот сюжет в терминах тотализации: полудикий пролетарий, выучившийся читать по вывескам трактиров, впервые слышит голос Высокой Культуры. Однако истина, как всегда, оказывается гораздо изощренней угрюмой прямолинейности единого и исключающего.
Почему человек неправильно ставит ударения? Вероятно, потому что так делают все вокруг. Но случай, когда искажается имя философа или специальный термин – совершенно особенный. Например, имя Гваттари говорит что-то немногим жителям России. Знающий его, скорее всего, будет хотя бы поверхностно знаком с общеуниверситетским курсом философии, дискурсами психоанализа, марксизма и фрейдо-марксизма, он знает, чем отличается постмодерн от постмодернизма и постмодернизм – от постструктурализма, он сможет рассказать о событиях 1968 года (как показывает практика, даже выпускники Бауманки и ВШЭ ничего не знают о Красном Мае) и, услышав загадочное слово «шизоанализ», понимающе кивнёт. Все это как-то не вяжется с образом замкадного быдла. Вероятнее всего, человек, неправильно ставящий ударения в именах философов, все-таки не быдло. Он просто, во-первых, не знает все основные европейские языки (включая латынь и древнегреческий), а, во-вторых, никогда не слышал правильного произношения и никогда не заглядывал в словарь, потому что не было необходимости произносить такие слова, в-третьих, он не наделен той педантичностью, которая заставляет субъекта придавать своим знаниям совершенные формы. Людей, отвечающих этим условиям, довольно много. Более того, в масштабах страны и мира они создают целую культуру, культуру молчания, которая противостоит культуре речи, обладающей исключительным правом на легитимацию моделей образования и знания.
Культура речи – это школьная культура. Она создается в гимназиях, лицеях, музыкальных и художественных школах, в семьях потомственных интеллигентов, но, прежде всего – в самых престижных университетах страны (в других ВУЗах речь заменяется частушками и анекдотами, образование – дрессурой, культура – бескультурьем). Для воспроизводства этой ветви культуры нет ничего важнее голоса – теплый и доброжелательный голос преподавателя социальной феноменологии, взволнованные голоса студентов, обсуждающих Хайдеггера, медлительная речь отца, трактующего о дедушке-поэте, плавный, с аккуратно расставленными акцентами, рассказ матери о фугах Баха… Книги говорят лишь о том, на что голосу не хватило времени, и тут же становятся предметами живой дискуссии.
Культура речи – это скоростная и серийная культура. Тот, кто окончит философский факультет МГУ в 16 лет, к 20 годам сможет стать пресс-секретарем президента, а его дети уже до наступления совершеннолетия будут преподавать в Сорбонне. Достичь таких волшебных результатов помогут всевозможные школы, которые порождают стандартного и легитимного субъекта знания, наделенного исключительными способностями к запоминанию информации и кровно заинтересованного в успешности их практического применения.
Культура речи – это культура статусов и конкуренции. Кто из субъектов знания будет заведовать кафедрой молекулярной генетики, если их личные качества, набор знаний, профессиональных навыков и креативных способностей сформированы одними и теми же школами и развиты в одинаковой степени? Конечно, тот, кто изначально наделен бóльшим статусом, тот, чья семья добилась большего, тот, кто по рождению – первый среди лучших.
Культура речи – это культура общности и душевной теплоты. Студенты, обсуждающие новейшие веяния французской философии с бокалами Chateau Petrus в руках, физически ощущают, как стена отчуждения, разделявшая их, превращается в прах. Референт министра культуры готов пожертвовать последним ради блага референта министра экономики (vice versa). В среде, где все возможные различия сняты, где нет неравенства, где во главу угла поставлены разумность и цивилизованность, нет места для страха и отчуждения. Люди культуры речи, стоящие на одном иерархическом уровне, абсолютно открыты, честны, всегда готовы к кооперации. Они вместе.
Культура молчания во многом или даже во всем противоположна культуре речи.
Культура молчания – это культура без четкой локализации. Она производится «нигде», то есть повсюду. Молчащему не нужно идти в университет, не нужно сидеть в аудитории. Его университет ограничен книгой, компьютером, блокнотом – эти предметы можно носить с собой повсюду. Культура молчания рожается из разгильдяйства. Самообразование молчунов отнимает время у работы-каторги, учебы-дрессуры и пустой коммуникации. Проиллюстрирую это положение примером из жизни: я изучал Аристотеля во время лекций по хирургии, меня не отпускали с практики раньше срока, потому что я смаковал Достоевского вместо того, чтобы мыть полы в пульмонологическом отделении, я никогда не участвовал в застольных беседах, потому что осмыслял прочитанное накануне. Как только начальник отворачивается, молчун открывает книгу. Важно подчеркнуть, что ничья речь не инспирирует молчунов, страсть к культуре в них разжигают творчество и книги.
Культура молчания – это медленная и штучная культура. Чтобы достичь уровня эрудиции и цивилизованности бакалавра Гарвардского университета, молчуну потребуется лет сорок. Его образование построено не на быстром переходе от одного массива информации к другому, а на медленном, полумистическом постижении внутренней сущности знания, на долгом и зачастую мучительном осмыслении, на проверке и перепроверке мысли. И вот почему: человек культуры молчания всегда один, никто не поможет ему советом, никто не даст ссылку на монографию, в которой необходимый материал разжеван и разложен по полочкам, никто не выявит его ошибки, кроме него самого. Это большая ответственность. И это требует времени. Важно и то, что самообразование – свободное занятие, не знающее программ, сроков, проверок. Знание проносится мимо человека культуры молчания, как трамвай, на полной скорости мчащийся по кругу. Нужно дождаться момента предельной собранности, чтобы вовремя вскочить на подножку. Книга может неделями и месяцами лежать нераскрытой: скорее всего, молчун прочтет её только тогда, когда звезды на небесах образуют одну, заветную, фигуру, притягивающую его к книге.
Когда молчун говорит (вернее, публикует тексты в Интернете, ибо глас его вопиет в пустыне), это вызывает аллергическую реакцию у культуры речи (если она, конечно, удостаивает эти тексты вниманием) и приступ глухой ненависти у людей некультурных, потому что он говорит вещи невиданные, возмутительные. Все, что он выносил в себе, своеобразно, потому что в человеке культуры молчания даже самые банальные, школярские знания отражаются, как в кривом зеркале – его фатальная самобытность вносит коррективы в любой дискурс. Искривленные линии никто не выпрямит, размытые пятна никто не превратит в узнаваемые фигуры и формы. Мысли молчуна, его творчество, его культура могут быть банальными, неумелыми, корявыми, могут страдать всеми мыслимыми недостатками, но они всегда ни на что не похожи. Если это ужас, то такой ужас, от которого волосы встают дыбом.
Одинокое странствие без дорог и ориентиров всегда оканчивается встречей с неизведанным. Вдали от повелительных приказов авторитетов и стандартов вещи становятся уникальными.
Культура молчания – это культура асоциальности и уклонения от конкуренции. Молчуны рождаются на задворках цивилизации. Они безнадежные провинциалы (даже в столице). Причины, по которым их голоса не вплелись в полифонию культуры речи, многообразны, но самая распространенная из них – отсутствие социализации. Тот, кого общество слушает, тот, кто визуализирован как участник той или иной социальной группы, не будет молчать, потому что его голос имеет позитивное значение для коллектива и для него самого. Молчун молчит даже тогда, когда говорит, потому что его голос не является голосом избирателя, эксперта, деятеля культуры, члена правления акционерного общества, профессора, отца, матери, священника, правозащитника, чиновника, депутата, мента или криминального авторитета и потому никому не интересен.
Участие в социальном соревновании всегда заканчивается плачевно для человека культуры молчания. Конкуренция – это то, от чего молчуну стоит держаться в стороне, потому что он фундаментально неконкурентоспособен. Победа асоциала в конкурентной борьбе, конечно, возможна, потому что у него все-таки могут быть некоторые социально одобряемые качества – упорство, трудолюбие, сила, выносливость, организаторские способности (ум и талант, насколько я понимаю, давно не входят этот разряд), да и фатальная самобытность молчуна может в некоторых случаях сослужить ему «добрую» службу. Однако, тем хуже для асоциала, если он побеждает. Попадание человека без роду и племени на пост, сколько-нибудь возвышающийся над уровнем плинтуса, общество воспринимает как оскорбление, потому что это говорит о несовершенстве субъектов, произведенных социальными машинами и призванных быть совершенными. Реакция отторжения последует незамедлительно, ведь асоциал не защищен ни статусом, ни связями, а, следовательно, и законом. Показательна в этом отношении судьба Вен. Ерофеева во времена его бригадирства: «Распятие совершилось — ровно через тридцать дней после вознесения. Один только месяц — от моего Тулона до моей Елены. Короче, они меня разжаловали, и на мое место назначили Алексея Блиндяева, этого дряхлого придурка, члена КПСС с 1936 г.» («Москва-Петушки»).
Культура молчания – это культура отчуждения и ссоры. Отсутствие стандартного метода познания, стандартного понятийного аппарата, стандартного набора авторитетов и образцов или стандартного способа их ниспровержения не позволяет молчунам найти общий язык и объединиться в группу. Если один из них прочел Канта как Гегеля, другой – как русскую народную песню, а третий – как математическую формулу (и никто из них не прочел его как Канта, т.е. как положено), коммуникация между ними никогда не будет обменом чем-то эквивалентным. Здесь многое зависит от степени озлобленности, которая неизбежно укореняется в том, кто везде ощущает себя чужаком: когда люди культуры молчания встречаются на просторах Интернета или в жизни (это маловероятно, но все-таки возможно), кто-то будет до хрипоты спорить, защищая свой уникальный язык, кто-то будет прятать его от посягательств пулеметной критики (предпочтя ей «грызущую критику мышей»), кто-то будет исступленно троллить собеседников и т.д. Даже самые разумные из них, те, кто способен в ходе дискуссии принять чужую точку зрения, наедине с собой будут отводить ей второе место, место бедного родственника их диких, самобытных концептов.
Трагическое одиночество, на которое обрекает человека молчание, само по себе – пытка. Вероятно, это прозвучит странно в наше прагматичное время, но невозможность реализовать альтруистические наклонности становится мучительным и деструктивным агентом, разрушающим личность и подрывающим витальность. Тот, кто неспособен поделиться с окружающими своими знаниями, мыслями, чувствами, душевной теплотой, ощущает себя дерьмом.
Молчуны одержимы ненавистью к обществу в такой же степени, как ненавистью друг к другу. Их может объединять только возможность хоть как-то выговориться. Но не следует ждать от нестойкого, раздираемого конфликтами, конгломерата молучнов чего-то продуктивного и эффективного. Создание совместной продукции представляется молчунам невозможным чудом. Их объединяет отверженность, т.е. негативное. Нет позитивной основы, которая послужила бы фундаментом для дружбы и совместной деятельности. Одиночество торжествует.
Таковы качества культуры молчания, однако, раз уж эта культура вся – разрыв, конфликт, страдание и хаос – то почему же я все-таки называю её культурой, если не единством, то хотя бы более-менее определенным множеством? Ответ прост: молчание наделяет «своих людей» фундаментальной общностью. Однако эта общность дает начало не Тотальности, а набору неэквивалентных и несовместимых объектов. Мету молчания каждый несет по-своему: кто-то с низко склоненной головой, кто-то – с высоко поднятой, кто-то с радостью, кто-то с плачем и скрежетом зубовным, кто-то как невротик, кто-то – как шизофреник, кто-то – как поэт, а кто-то как ученый, но именно она, эта черная метка, делает молчунов создателями и носителями одной и той же культуры, вопреки тому, что её проявления обладают фундаментальным несходством.
Есть ещё один важный вопрос, который я задаю сам себе (молча), когда думаю о двух культурах: если молчание и речь во всем противоположны, каковы формы их конфликта? Ответ удивляет меня: на самом деле, никакого конфликта нет. Голиаф не может конфликтовать с песчинкой (которую считает чем-то несуществующим), ему нужен, как минимум, Давид. Культура молчания лишена единства, а посему лишена лика и языка, которые могла бы различить культура речи.
Тем не менее, конфликт речи и молчания необходим, потому что границы общества становятся все шире, оно уже готово охватить всю живую материю: все асоциалы, а вместе с ними и молчуны, приперты к стенке. И культура речи, и народ уже вынесли им приговор: культура молчания – банальная, скучная, незначительная и, в общем, безопасная форма сумасшествия, которая, тем не менее, требует изоляции и нейтрализации. В недрах социума уже зреют проекты гетто и лагерей смерти для тех, кто неспособен выучиться говорить на всеобщем языке, поэтому людям культуры молчания стоит озаботиться если не собственным выживанием, то выживанием своей культуры. Шанс сформировать конфликт с обществом вообще и его культурой в частности дает то же средство, которое делает возможным всемерное расширение социума – интенсификация всех связей и ускорение информационного обмена (проще говоря, Интернет и все, что с ним связано). Возможность раствориться в сети всеобщей коммуникации дает людям культуры молчания неоценимое благо: они могут наделять общественным бытием свои тексты, изображения, видео- и аудиозаписи. Конечно, социум никогда не сделает молчунов своими «звездами». Миллионы просмотров, прочтений и прослушиваний зарезервированы культурой речи, но это молчунам только на руку. Пока культура речи орошает лоно масс своими тотализирующими высказываниями, произведения, рожденные безмолвием, атакуют локальные аудитории, малые группы, частных лиц.
Стратегия молчунов – партизанство духа. Элементы их культуры – это странные акты, которые возникают в произвольном месте, в любое время. Они не имеют причины, понятной обществу и его культуре, не имеют понятной им цели. Песчинка не может навредить Голиафу, но его может сбить с ног песчаная буря.
Задача молчунов – не объединение, не самоопределение (нас объединяет и определяет наше молчание), а максимальная интенсивность. Всякое доказательство их существования травмирует общество. Каждый, кто прочтет их тексты, услышит их музыку, увидит их визуальные и видео-работы, будет заражен презрением, ненавистью, возмущением, гнетущей скукой и даже отчаянием – эти переживания забываются сознанием, но долго живут в бессознательном. И чем больше сил, таланта, ответственности, доброй воли и сопротивленчества люди культуры молчания вложат в свое совершенствование, тем большую травму нанесут общественному бессознательному своими произведениями. И если удастся его как следует деформировать (как это сделали в свое время Сократ и Эпикур, Кант и Маркс, Фуко и Делёз), значит, эта травма, нанесенная оригинальностью, множественностью и самобытностью, будет тиражироваться до бесконечности серийными социальными машинами, налагая ограничения на идеологию расширения общества, и люди, обреченные на молчание, получат шанс спасти мир от страшной катастрофы – тотального диктата культуры речи и закупоривания всего, что к ней не относится, в гетто новой дикости.
Глеб Коломиец
суббота, 5 мая 2012 года, 08.16
http://www.chaskor.ru/article/kultura_rechi_kultura_molchaniya_27969
