О книге Максима Кронгауза «Русский язык на грани нервного срыва. 3D».
«Здесь ни знают албанского изыка и бискровнае убийства дает действа па ниволи бис пиривода». Это не из речевой практики наших сетевых «падонкав», а из пьесы поэта-заумника Ильи Зданевича (1884— 1975) «Янка круль албанска», написанной и впервые поставленной в 1916 году.
Аффтар жжот
Возможно, этот пример пригодится Максиму Кронгаузу для нового издания «Языка на грани нервного срыва». Он, во-первых, неоднократно возвращается к феноменам типа «аффтар жжот» и «пацсталом». Замечает, в частности, что «по-настоящему» неграмотно могут писать только очень грамотные люди, знающие, как писать правильно, и понимающие, какие ошибки не искажают произношения.
Он, во-вторых, вовсе не против пользоваться помощью «соавторов». Приводит, в частности, выдержки из интернет-дискуссии, разгоревшейся после публикации статьи о словах, уходящих из русского языка. В статье Кронгауз провожал на пенсию несуна, многотиражку, парторга, чернила, перочистку, промокашку, кляксу, получку, посиделки и даже отнюдь. Читатели газеты, в которой публиковалась статья, добавили ударника, рабфак, лимиту, толкача, мироеда, фарцовщика, рогалик, авоську, раскардаш, кошелку, комбинашку, батник, ситро… Читатели книги захотят поправить читателей газеты. Так, есть сеть универсамов «Авоська». А в Москве практически на самой Пушкинской площади располагается «Авосечная», где продаются исключительно моднейшие виды авосек.
В другом месте Кронгауз восхищается тем фактом, что во Франции в 1969 году вышел роман Жоржа Переса La Disparition, в котором автор ни разу не использовал букву е. Наверное, ему будет забавно узнать, что этот роман в переводе Валерия Кислова выходил и по-русски: назывался он «Исчезание», и не было в нем ни единой буквы о.
В книге Кронгауза хочется «принять участие», и это неудивительно. Посвящена она не просто языку, предмету, о котором всякий имеет какое-нибудь личное мнение, но языку современному, который, если можно так выразиться, происходит с нами здесь и сейчас.
Свою позицию уже в предисловии автор обозначает двояко: сначала называет себя просвещенным лингвистом, а через страницу — просвещенным обывателем. Теоретически он един в двух лицах. Практически — согласен, например, с тем, что «кофе» приобрел(о) в последние десятилетия средний род, не утеряв мужского, и это по-своему нормально. То есть «черный кофе» пусть остается, а остальным формам можно дать послабление. Или: как лингвист автор с большим интересом относится к матерной лексике, как обыватель — отнюдь.
Двоякость эта естественна: и потому, что почти каждый из нас несколько по-разному ведет себя в разных социальных ролях, и потому, что «на грани нервного срыва» язык находится просто потому, что на грани этой находимся мы, люди, которым повезло (или не повезло) жить в эпоху больших перемен. Сильно изменилось наше общество — мы ведь, собственно, все поменяли страну проживания: олигархическая или государственно-корпоративная Россия вовсе не то же самое, что РСФСР. Одновременно изменилась цивилизация, чего стоят только Интернет и мобильная связь. Язык спешит за жизнью и неизбежным образом мутирует с такой же скоростью. В день, когда я сел сочинять эту статью, френдлента принесла две фотографии. Одна 1980 года — два мальчугана в пионерских галстуках мастерят маленький самолет. Вторая 2010 года — за столом в некоем веселом заведении хохочут молодой человек и красавица в красном платье. Подпись на две фотографии одна — «Парень клеит модель в клубе».
Вот примерно такими смысловыми сдвигами и интересуется Максим Кронгауз. Читать его необыкновенно увлекательно: язык порой ближе к телу, нежели даже рубашка.
Элитный эксклюзив
Начиная со времен перестройки язык пережил три большие волны: бандитскую, профессиональную и гламурную. Слова элитный и эксклюзивный принесены, понятно, последней. Вообще, оказывается (я этого не знал), лингвисты давно заметили, что в речи больше слов с отрицательным значением и отрицательной оценкой. В гламурном же космосе, где нет старости и все — красота, царит исключительно позитив.
Слово элитный еще совсем недавно означало «специально выведенный, отобранный» и прилагалось к ограниченному кругу объектов: пшенице, щенкам или войскам. Потом оно стало использоваться вместо слова элитарный, то есть предназначенный для элиты. Следующим шагом стало превращение его в синоним слова дорогой, а параллельно и слово элита стало означать просто богатых людей. Но постепенно из слова исчез и намек на дороговизну — так, во всяком случае, происходит в полученной Кронгаузом в качестве спама рекламе «Элитные семинары по умеренным ценам». Грубо говоря, слово это нынче означает просто очень хороший.
Схожую эволюцию приобрела и лексема эксклюзивный. Сначала она означала, что нечто (интервью звезды, скажем) предназначено для одного-единственного субъекта (звезда не устраивает пресс-конференции, а говорит персонально с корреспондентом журнала N). Но постепенно появились многотиражные, например, эксклюзивные видеокассеты, а потом и эксклюзивная баранина на рынке (в книге есть фотография такой вывески). Два этих потерявших базовое значение прилагательных могут усиливать друг друга в рекламном объявлении — «Кожаные изделия эксклюзивных и элитных производителей».
Кронгауз полагает, что два этих слова-близнеца уже миновали пик своей популярности: смысл девальвировался, и строители элитного жилья уже вынуждены называть его жильем люкс или премиум. Но это, мне кажется, вовсе не означает, что так же поступят распространители кожаных изделий: присутствие слов в рекламе означает, что слова работают. Факт их девальвации понятен грамотным людям, а неграмотные, коих в нашей стране, увы, большинство, готовы потреблять элитное и эксклюзивное, поскольку сами эти сочетания букв повышают их самооценку.
Продукт проекта
Два слова с более четкими новыми значениями — проект и продукт — многим не нравятся, особенно когда они касаются искусства: режиссер ставит продукт, актер участвует в проекте. Кронгауз подводит под свое «не нравится» логическую аргументацию. Во-первых, эти слова свидетельствуют о бизнес-взгляде на цивилизацию: «результат любой деятельности, в том числе и творческой, оценивается с точки зрения купли-продажи».
Во-вторых, привлекается когнитивная психология, доказавшая, что базисными являются не самые фундаментальные категории и не самые конкретные, а срединные. То есть собака терьер является одновременно животным, собакой и терьером, и в нейтральной ситуации мы называем ее собакой. Точно так же и со спектаклем, и с фильмом: слова проект и продукт относятся к верхнему, абстрактному уровню, а потому сообщают меньше всего информации. В воздухе повисает дымка многозначительности… повышается, опять же, самооценка говорящего. Проект звучит с должной степенью загадочности.
Книжка Кронгауза хороша еще и тем, что к лингвистическим рассуждениям он подбирает очень вкусные примеры. В соответствующей главке он цитирует интервью интеллигентного передового драматурга и режиссера Михаила Угарова и попсового певца Сергея Минаева. Казалось бы, первый должен ставить спектакль, а второй гнать продукт. На деле же все наоборот: Угаров жалуется, что «продукта, который можно было бы продавать и кормить за его счет театр, не получается», а Минаев с негодованием отвергает вопрос про «проекты», утверждая, что он, как и 30 лет назад, работает просто артистом. Автор и читатель получают удовольствие того же рода, какое испытывал герой набоковского романа «Король, дама, валет» бизнесмен Курт Драйер. Он нанял на работу над одним проектом профессора и скульптора и радовался, что именно первый неряшлив и длинноволос, а второй ходит в строгих костюмах и галстуках.
Слово бизнесмен в русском языке, кстати, устроено ровно таким же образом, как и проект: может означать что угодно, размывает реальность. Политических выводов о том, что мы вообще живем в «размытой» реальности, Кронгауз не делает, оставаясь в поле лингвистики: читатель способен сделать их сам.
Надо, впрочем, сказать, что иные произведения искусства слово проект характеризует весьма точно и, более того, некоторые из них могут быть первоклассными. Самый уместный пример: фандоринский цикл Бориса Акунина.
Аккаунт-менеджер и медреп
Профессиональная лексическая волна, пожалуй, сильнее даже бандитской и гламурной. Прежде всего причина в том, что появилось много новых профессий: от уже довольно древнего брокера до бьюти-эдиторов и мерчандайзеров. Многие профессии известны только узким специалистам — так, Кронгауз замечает, что объявление «требуются аккаунт-менеджеры» понятно лишь аккаунт-менеджерам. По счастливой случайности, мне известно, кто такие эти «аккаунты», но вот, встретив у Кронгауза слово медреп, я пришел в замешательство. Я, конечно, разъяснил его с помощью Интернета, но выдавать не стану… Сами проверьте свою эрудицию.
Новые профессии, однако, ладно: действительно, надо же как-то их называть. Но новыми словами обозначаются и старые, традиционные работы. Так, кадровик превратился в эйчера, редактор — в рерайтера, парикмахер стал стилистом. Манекенщица — моделью. «Парень клеит манекенщицу в клубе» — другой коленкор.
Сторонник модных слов скажет, что в новых словах больше значений, чем в старых. Дескать, стилист заботится о стиле в целом, а не просто стрижет.
Но, как справедливо замечает Кронгауз, «развитие профессии далеко не всегда приводит к смене его названия. Сегодняшний инженер сильно отличается от инженера XIX века, но инженером называться не перестает».
Подлинная причина переименований иная: в новых словах есть аура именно что модности и новизны. Назвать себя красиво — уже полдела и основание запросить больше денег; гонорар модели, несомненно, должен быть выше гонорара манекенщицы.
Причем вытеснение менее престижных слов более престижными не есть заслуга только нашего времени. Некогда сам парикмахер вытеснил цирюльника и брадобрея: за счет ауры иностранщины.
Удивительное меж тем дело: мы рассматриваем уже третью группу примеров и всякий раз утыкаемся в вывод, что русский народ так и хочет обмануть себя с помощью красивых слов…
Риэлтор и ксерокс
Риэлтор — одна из профессий с новообретенным названием. Специалисты по недвижимости существовали и раньше, но именовались они маклерами. Другое дело, что риэлтор не просто «красивше» маклера — он, что ли, честнее, во всяком случае теоретически. Слишком уж нагружено слово маклер подпольными коннотациями.
Со словом риэлтор существует две проблемы. Первая понятна: как писать его по-русски. Вполне понятна и аргументация Кронгауза (которую я тут приводить не буду), почему надо писать именно риэлтор. А вот о второй проблеме я узнал только сейчас.
Оказывается, слово Realtor (с прописной буквы) зарегистрировано как товарный знак. Формально называть себя так имеют право лишь члены американской Национальной ассоциации Риэлторов. И американские словари английского языка точно отражают этот факт. В британских же словарях, как и у нас, слово пишется со строчной буквы и обозначает всякого агента по недвижимости. Ушлые американцы, позаботившиеся о патенте, на счастье, не обращаются в суды. Имеют совесть; в самом деле, чего уж там, само слово произошло от «недвижимости» и должно принадлежать всем.
А вот фирма «Ксерокс» недовольна, что в русском языке слово ксерокс означает любой копировальный аппарат. Она как раз обратилась в суд, выиграла его и вернула себе эксклюзивные (тут это слово употреблено верно) права на свой товарный знак. Теперь ксероксы официально именуются копирами, но на живую речь это никак не повлияло, подавляющее большинство населения как пользовалось ксероксами, так и продолжает пользоваться.
Что до позиции фирмы, лично мне она представляется абсурдной. Чем плохо, что в великом могучем русском словаре есть целое слово, рекламирующее твою торговую марку?
Гораздо логичнее претензии компании «Макдоналдс», которая требует от издателей британских словарей вычеркнуть из словника понятие McJob, которое обозначает низкооплачиваемую, непрестижную, не требующую высокой квалификации и бесперспективную работу. Тут, во всяком случае, понятно, на что обижаться.
Кстати, такая же ровно история, как с ксероксом, произошла со словом скотч (не с виски, а с клейкой лентой). Но лента ведет себя разумнее копира: обыгрывает этот факт в рекламе, а не требует запретить понятие.
Жириновцы и справедлисты
Немного политики. К позапрошлой, то есть 2007 года, думской кампании Кронгауз опубликовал статью о словах, которыми мы называем политиков. В самом деле, из политической жизни столетней давности мы помним слова кадеты, трудовики, эсеры, октябристы, но мало кто помнит названия соответствующих партий.
Сейчас дело обстоит иначе, есть проблема как раз с именованиями членов разных политобразований. Все понятно, конечно, с коммунистами, тут ни за что не запутаешься. Но вот членов ЛДПР никто в здравом уме не назовет либерал-демократами, поскольку притянуты эти номинации за совершенно произвольные уши. Их именуют жириновцами или элдэпээровцами.
Почаще называли членов НБП национал-патриотами, хотя основное их имя — лимоновцы.
Не прижилось (и уже не приживется) слово эспээсовцы, гораздо чаще (по данным поисковиков, которые сильно облегчают работу лингвиста) их называли правыми, хотя это слово применимо и к иным носителям правой идеологии. Еще путанее ситуация с Аграрной партией, ибо слово аграрии имеет много смыслов, в том числе так называют крупных землевладельцев.
Члены «Справедливой России» называются в том числе и эсерами, хотя никакой преемственности с социалистами-революционерами здесь не прослеживается. Как называют по-другому единороссов, вы и без меня знаете, хотя в 2007 году той обидной клички, что популярна сейчас, не существовало.
В тех выборах принимала участие еще и Партия социальной справедливости. Кронгауз заметил, что варианты вроде пээсэсов, партсосов и социальных справедливцев звучат одинаково нелепо. После чего — сейчас будет особенно весело — редакция получила письмо о том, что фантазии Кронгауза есть издевательство над языком и что нужно было просто позвонить в Партию. Там с гордостью сообщили бы, что члены нашей партии называют себя просто — СПРАВЕДЛИСТЫ».
Говорить в телефон
Кронгауз анализирует эксклюзивно русское слово пиар (эмигрантам и иностранцам оно незнакомо), придумывает обоснование для таинственного именования значка электронной почты собакой (дескать, похожа на будку с псом на длинной цепи), изучает разницу между менеджером и манагером. Кручинится по поводу кражи самого слова лингвистика: оно перестало обозначать исключительно науку о языке и приобрело значение «изучение иностранного языка». Рассуждает о природе слова новелизация. Это превращение популярного кинофильма или компьютерной игры в литературный текст: так фиксируется изменение порядка культурных традиций на противоположный, раньше-то текст был первичен.
Деликатно замечает, что в современном русском нет слова для обозначения гражданского мужа или гражданской жены: бойфренд — понятие молодежное, другом глупо называть партнера, с которым уже заведены дети. Кстати, нет и не было приемлемого обозначения физической любви; а среди многочисленных замещающих глаголов правят бал мужчиноцентричные и притом агрессивные.
Грустит, что забывается сочетание пишущая машинка (чем дальше она уплывает от нас во времени, тем чаще о ней помнят как о печатной). Ворчит на не слишком культурное, по его мнению, прощание пока-пока. Напоминает, что форма говорить по телефону существовала не всегда: на заре существования этого предмета употребляли синтагму говорить в телефон.
Рецензируя книжку Владимира Новикова «Словарь модных слов», Кронгауз замечает, что автор «Словаря» «испытывает очевидное удовольствие от русского языка, от хоровода всех этих слов и словечек, даже если среди них мелькают и не слишком приятные. Говоря теми самыми модными словами, он по жизни лингвистический эпикуреец…» Это, конечно, автохарактеристика. Максим Кронгауз и есть такой лингвистический эпикуреец, влюбленный в стихию языка и ценящий в том числе его вывихи и неправильности.
Кстати, о неправильностях. На наших глазах произошло укрепление ошибочной нормы ударения в слове дискурс: по-французски оно ударяется на последний слог, а по-русски на первый. Присутствовать и даже участвовать в утверждении этой ошибки было весьма приятно: это значило вмешаться в дела самой стихии. Смайлик.
Кстати, об Интернете.
В журнале «Однако», в соответствии с официальными рекомендациями словаря и спелл-чекера, оно пишется с большой буквы. Но борьба отнюдь не закончена, интернет, конечно же, следует писать с маленькой, ибо — Кронгауз тут со мной солидарен, или, вернее, я солидарен с Кронгаузом — «это явление теперь не более уникально, чем телевидение и радио».
Вячеслав Курицын
21 февраля 2012
Досье
Максим Кронгауз (1958, Москва) — российский лингвист. Сын советского поэта Анисима Максимовича Кронгауза (1920— 1988). Окончил филологический факультет МГУ, учился в аспирантуре кафедры структурной и прикладной лингвистики. Был научным редактором в издательстве «Советская энциклопедия». Участвовал в создании Лингвистического энциклопедического словаря. Работал научным сотрудником лаборатории компьютерной лингвистики в Институте проблем передачи информации АН СССР. Работал на кафедре русского языка РГГУ.
С 2000 года — директор Института лингвистики РГГУ. Доктор филологических наук. Профессор. Опубликовал около 200 научных работ (монографии, учебные пособия, учебники). Переводил английские лингвистические и философские работы. Писал популярные статьи о русском языке, лингвистике и образовании. Книга «Русский язык на грани нервного срыва» выходит третьим изданием, но она настолько переработана и дополнена, что фактически является новым произведением. К книге приложен диск с видеозаписями публичных лекций автора.
http://www.odnako.org/magazine/material/show_16023/
