В Киеве запретили экспонировать портрет батьки Махно, и это происшествие стало хорошим поводом поговорить об уместности нецензурной лексики в сегодняшнем культурном поле.
Прежде всего, необходимое уведомление. В сегодняшней колонке я буду рассуждать о ненормативной лексике, и, как вы понимаете, в подобном разговоре обойтись без табуированных слов крайне трудно, пусть и исключительно в качестве примеров. Praemonitus praemunitus.
Поводом для сегодняшней колонки послужило пустяшное, в общем-то, происшествие. В Киеве с выставки, проходившей в Национальном доме художника, с громким скандалом сняли портрет Нестора Махно кисти известного украинского художника Ивана Семесюка. Причина вовсе не в глубокой личной неприязни организаторов к анархизму. Просто батька на полотне запечатлен на фоне развернутого знамени с надписью «Воля або всi йдуть на х*й!» («Свобода или все идут на х*й!»). Мол, масштабная национальная выставка «От Триполья к настоящему» ― не какая-нибудь экспозиция в сквоте, она проводится под патронатом президента Виктора Ющенко, да и вообще неудобно.
В этой связи мне показалось интересным поговорить о проблеме использования ненормативной лексики в сегодняшней культуре.
Ситуация, что и говорить, непростая. Как только закончились времена, когда даже слово «говно» в романе Льва Толстого «Война и мир» купировалось до первой буквы, отечественная интеллигенция начала священную борьбу за свободу творчества. Борьба была короткой, но бурной, на алтарь свободы слова было принесено несколько жертв вроде кратковременного ареста Дмитрия Быкова за участие в выпуске газеты «Мать», пытающейся эту самую ненормативную лексику легализовать. Боги приняли жертвы благосклонно, и сегодня с табуированной лексики табу практически снято. Про современных художников и речи не идет ― там Лена Хейдиз нецензурные слова тем самым «г.» выкладывает, в книгах все прямым текстом, в кинотеатрах ― безо всяких купюр. Последним оплотом пуритан остается телевизор и прочие СМИ, но и тамошнее запикивание и забивание пары буковок звездочкой давно уже не способ что-то скрыть, а просто некий устоявшийся, странный в своей бессмысленности ритуал.
Пуристы, правда, иногда пытаются взять реванш ― вспомним многолетнюю борьбу Лужкова ― Цоя с песнями Шнура или вышеупомянутый случай в Киеве.
С Украиной, кстати, вообще все несколько сложнее. Борьба с нецензурщиной там идет давно, причем застрельщиками по неведомым мне причинам выступают радикальные украинские националисты. Борьба эта носит не столько пуристский, сколько антирусский характер ― достаточно вспомнить акцию тягнибоковского объединения «Свобода». Тогда Львов, Киев и другие города страны буквально облепили стикерами с грозным предупреждением «Пам`ятай! Матюки перетворюють (превращают) Тебе в москаля!», проиллюстрированным почему-то фотографией поляка.
При этом не только радикал-националисты, но и вообще многие украинцы почему-то уверены, что матерщиной нэньку заразили восточные соседи, набравшиеся под татарами всяческой грязи.
Что, в свою очередь, является второй производной общераспространенного мифа, что приснопамятные слова татаро-монгольского происхождения. На самом деле глупость и то и другое. Практически все наши матерные слова общеславянские, более того, из всей нашей dirty dozen тюркскому принципу сингармонизма отвечает разве что сакральное слово из трех букв, остальные матерные слова по татарским правилам не выговариваются. Во всех восточнославянских языках они существовали изначально, и до монгольского нашествия наши общие предки вполне себе матерились ― почитайте хотя бы берестяные грамоты, где, например, один древний русич, призывая другого вести себя как все, использует выражение «е*и лежа».
Скажу больше: пресловутую «оккупацию» украинской мовы матерными словами начал не кто иной, как икона националистов Тарас Шевченко.
По крайней мере, самыми ранними из известных украинских текстов, использующих ненормативную лексику, являются его записи украинского фольклора:
Балакучий балакучу
Вивів звечора на кручу,
Єбали*я на горі
Аж до самої зорі.
В Переп'яті на валу
Єбали*я помалу.
Ой єбал*сь копачі
З Переп'яті ідучи.
Ой єбал*сь на межі
Попсували [нрзб.].
Хоч карбованця й дали,
Зате ж уже й доп'яли.
В Переп'яті у ямі
Копали там х*ями.
Ладно, оставим украинцев в покое и вернемся в родную сторонушку. Причины выхода матерных слов из подполья вполне прозрачны ― это, прежде всего, ориентация на западную культурную традицию. Там, как известно, табуированных слов попусту нет – есть неприличные и неуместные.
Вот и наши западники объявили запрет на слова всегдашним российским тоталитарным подавлением личности. Пусть, мол, свободный человек сам решает ― где, когда и что говорить. Давайте все отпустим, и рынок сам все расставит по местам. Кроме того, добавляют сторонники легализации, табуировать общеупотребительные слова значит намеренно обеднять язык, лишать людей возможности самовыражения даже там, где это необходимо. Как, мол, быть с правдой жизни? Анекдот про сантехника, которому товарищ на ногу батарею уронил, помните?
«Нет, Вася, ты неправ!»
Аргумент резонный, да. Но я бы обратил ваше внимание на один примечательный факт: несмотря на все усилия борцов за богатство русского языка, обсценная лексика в полном соответствии с анекдотом про прачечную и министерство культуры де-факто легитимизировалась только в культурной сфере (еще, конечно, в бытовой, но там она никогда и не исчезала). Ни бизнес, ни политика, ни другие общественные институты следовать примеру художников слова, кисти и камеры не рвутся. Ни в рекламе, ни в деловой переписке, ни тем более в указах президента ничего подобного не используется и вряд ли когда будет. Знаменитые «иллюстрированные рассылки» Чичваркина так и остались курьезом, штрихом для поддержания уникального имиджа «клоуна от бизнеса».
И в объяснении этого консерватизма опять-таки, как и в случае с Украиной, стоит обратиться к прошлому.
А точнее, вспомнить еще про один миф ― о якобы повсеместном распространении мата в допетровские времена.
Почему-то все уверены, что тогда, в отсутствие цензуры, все матерились как дышали и только потом окрепшее и озаботившееся идеологией государство выкорчевало все неприличные фамилии и переименовало все географические названия.
Здесь что ни тезис ― то миф. Во-первых, власти с нецензурщиной боролись всегда, как церковные, так и светские. Еще в 1552 г. Иван Грозный велит кликать по торгам, чтобы православные христиане не творили всего того, что запрещается постановлениями собора, в частности, «матерны бы не лаялись, и отцем и матерью скверными речами друг друга не упрекали». А в указах Алексея Михайловича 1648 года подчеркивается недопустимость сквернословия в свадебных обрядах (чтобы «на браках песней бесовских не пели и никаких срамных слов не говорили») и на Святках («а в навечери Рождества Христова и Васильева дня и Богоявления Господня [чтобы] колед и плуг и усеней не кликали, и песней бесовских не пели, матерны и всякою неподобною лаею не бранилися»).
Но когда кому запреты властей мешали, тем более при тогдашних возможностях контроля?
Даже государство было вынуждено мириться с нецензурными топонимами: как указывал известный исследователь проблемы В. И. Беликов, во вполне официальных актах XVI―XVII веков встречаются речки Ненае*уха, П*зденка, П*зделинец и П*здомой, деревня П*здино, Оп*здюнинской починок, займище Х*ево, деревня Голох*ево и т. п. Но вот с фамилиями уже хуже: мне известно лишь семейство П*здякиных ― Афанасий Иванов, Иван Иванов и Иван Никитин. Нет, неприличные фамилии были, не спорю, и Николаю I даже потребовалось издавать специальный указ 1825 года «о замене непристойных фамилий у нижних чинов». Некоторые из этих отбракованных позже фамилий приводит в своей статье «Непристойные фамилии у донского казачества» С. В. Корягин:
«В процессе исследования этих документов совершенно неожиданно для меня регулярно появлялись носители неприличных фамилий, таких как: Бздилины, Бздунковы, Пердуновы, Дристуновы, Дристунцовы, Жопины, Жопкины, Мудаковы… В самом конце изучения данного материала встретились Худосраков и Мохножопов (представляете, каково было бы жить с такой фамилией его дочерям?), а также казак Распердяев, который был вынужден выйти в отставку в 30 лет «по недержанию мочи».
Но обратите внимание: все эти фамилии неприличные, но не матерные.
Интересно, почему речку П*здомоем обозвать можно, а вот соседа каким-нибудь Большех*евым (фамилии-то образовывались от кличек) – нельзя? Для подобного в ход почему-то шли эфремизмы. Какие-нибудь Балдуевы, Булдаковы, Балдины и т. п. – не кто иные, как замаскированные потомки обладателя почтенного достоинства. Потому как изначальное значение слова «балда» ― «толстая дубина», а «глупец» – это вторичное, переносное значение. И таких примеров не один и не два – те же многочисленные Шишкины, как правило, получили свою фамилию отнюдь не в честь тех «яблок, что на елках растут».
Почему там можно прямым текстом, а здесь надо с обиняком? Ответ очень простой: применение нецензурных слов было рег-ла-мен-ти-ро-ва-но!
И отнюдь не государственными актами, а самым страшным запретом ― общественным договором.
Ни в одном древнерусском тексте вы не найдете обсценной лексики.
Единственное исключение ― слово «бл*дь». На мой взгляд, именно из-за него и возник миф о непрестанно матерящихся предках. Оно действительно встречается где угодно ― и в сочинениях Аввакума, и в сочинениях Никона, и в письмах Алексея Михайловича. Несть числа всем этим «Богородицу согнали со престола никонияня-еретики, воры, бл*дины дети» или «Преудобренная невесто Христово, не лучше ли со Христом помиритца и взыскать старая вера, еже дед и отец твои держали, а новую бл*дь [Никона] в гной спрятать?».
Но здесь тот же случай, что и с финалом стихотворения Фета «Вольный сокол», которое сегодня неизменно вызывает смех:
Зато, когда пора приспела,
С гнезда ты крылья распустил
И, взмахам их доверясь смело,
Ширяясь, по небу поплыл.
Слова со временем меняют свое значение, а слово «бл*дь» тогда было вполне себе приличным выражением, означавшим ровно то же самое, что сегодня ― однокоренное с ним слово «блудница». Во всем остальном тогдашние тексты матерно стерильны. Да что там писаные тексты! Народное творчество было на редкость целомудренным, когда фольклористы начали записывать всякие песни и сказки, они обнаружили странную вещь: мат появляется уже в городском фольклоре. Вспомните пресловутые «Заветные сказки» Афанасьева ― там же везде уже коляски, барышни под зонтиками да приказчики.
Единственное исключение ― это обрядовая языческая матерщина (всякие заговоры и т. п.) и тексты скоморохов. Единственных тогдашних представителей «низкого» искусства для развлечения, своеобразного шоу-бизнеса тех времен.
Такой вот шоу-бизнес… Ага, тот самый.
Как вы заметили, полная аналогия с сегодняшними временами. С одним, но очень существенным отличием. Как и у скоморохов, несмотря на бытующий стереотип, матерными были далеко не все тексты (вспомните те же записанные на севере Руси древнерусские былины), так и простой народ матерился хоть и более изобретательно, но много реже, нежели сейчас.
Наш знаменитый филолог Б. А. Успенский в известной работе «Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии» объясняет это так: «В ряде случаев матерная брань оказывается функционально эквивалентной молитве. Так, для того чтобы спастись от домового, лешего, черта, предписывается либо прочесть молитву (по крайней мере осенить себя крестным знаменем), либо матерно выругаться ― подобно тому, как для противодействия колдовству обращаются либо к священнику, либо к знахарю. Аналогичным образом с помощью матерщины могут лечить лихорадку, которая понимается вообще как демоническое существо, разновидность нечистой силы. Возможны случаи, когда молитва не помогает, а действенной оказывается только ругань (якобы домовой не боится креста и молитвы). Равным образом как молитва, так и матерщина является средством, позволяющим овладеть кладом, охраняемым нечистой силой. Так же магический обряд «опахивания», совершаемый для изгнания из селения эпидемии (= нечистой силы) сопровождается или молитвой, или шумом, криком и бранью.
Поскольку те или иные представители нечистой силы генетически восходят к языческим богам, можно предположить, что матерная ругань восходит к языческим молитвам или заговорам, заклинаниям; с наибольшей вероятностью следует видеть в матерщине именно языческое заклинание, заклятие».
Заклинаниями и заклятиями, извините, не размениваются.
Как и всякие сакральные слова, их надо беречь и употреблять в самом крайнем случае. А употребляя их всуе и ежедневно, ты нивелируешь их силу, размениваешь ее. Именно это не так давно интуитивно понимало большинство населения: еще в 50-е даже в деревнях нецензурщина была редким явлением, употребляемым в исключительных случаях. Сейчас же, пользуемая и в хвост и в гриву, обсценная лексика нивелировалась до полной противоположности: вместо слов повышенной силы они стали недословами, эрзацами, суррогатами, неполноценными заменителями полноценного лексикона. Нечто подобное сейчас происходит и в сфере культуры. Творцы упорно не желают внять предупреждению великого поэта о словах, которые в «привычку входят, ветшают как платье». Вставляя нецензурщину по поводу и без, они не обогащают, а обедняют свое произведение.
Спич об одной такой книге некий сетевой матерщинник однажды закончил фразой (и это как раз тот случай, когда слов не выкинешь): «Чем больше в романе х*ёв, тем он что? Правильно, х*ёвей!».
Трудно не согласиться.
Вадим Нестеров
Источник: http://www.gazeta.ru/culture/2010/01/21/a_3314381.shtml
