Аналитика

По случаю празднования международного женского дня мы попросили экспертов ПостНауки прокомментировать, чем вызваны оживленные споры о феминитивах и как стоит относиться к соответствующим изменениям в языке.

«В борьбе за слова выражаются наши чувства по поводу жизни»

Феминитивы были и раньше. Скажем, певицу никто бы никогда не стал называть певцом. И школьница не сказала бы о себе: «Я школьник». Не говоря уже о том, что назвать любовницу любовником было бы ужасно смешно (в гетеросексуальной паре). Просто исторически сложилось так, что долгое время многие виды деятельности были преимущественно мужскими, поэтому названия для них в первую очередь мужские: архиепископ или, скажем, кочегар. Но, например, у слов «кухарка», «няня», «горничная», которые обозначали традиционно женские виды деятельности, нет мужских вариантов, и тоже приходится выходить из положения, изобретая слова типа «нянь». Для каких-то видов деятельности использовались равноправные варианты мужского и женского рода, как «певец» и «певица». Получается, для одних слов есть феминитивы, для других — нет, и есть большая серая зона, в которой феминитивы то ли есть, то ли нет: например, они будто имеют негативный оттенок, как, скажем, «директриса». Многим кажется, что в этом слове звучит какая-то ирония.

И это логично, ведь язык в принципе архаичен, он отражает состояние общества, которого, может быть, уже давно нет, но в языке сохранились его следы. Мы называем студентку «студенткой». Однако, когда речь идет о какой-то неопределенной группе, говорим «студенты», даже если среди них только девушки. Другой пример: мы говорим «вдова Андрея Миронова», но обычно не скажем «вдовец Наталии Гундаревой». Это не значит, что вдова и вдовец в нашем сознании чем-то сильно отличаются друг от друга, просто в языке отразилось архаическое патриархальное представление. Асимметрия грамматических свойств слов «вдова» и «вдовец» едва ли сильно влияет на наше мнение об этих социальных ролях. Кстати, ассоциация между грамматическим родом и биологическим полом (или гендером) в языке не абсолютна. Русское слово «человек» мужского рода, а его украинский аналог «людина» — женского, и вряд ли этому различию можно дать какую-нибудь содержательную интерпретацию.

Так что проблема феминитивов не собственно лингвистическая, тут вмешиваются экстралингвистические, то есть внеязыковые, обстоятельства, а именно борьба женщин за свои права, которая не так давно вступила в новую фазу. Сама эта борьба не имеет прямого отношения к языку, но свое выражение нашла и в нем тоже. Сначала это произошло в европейских странах, в Америке. Так, по-английски уже довольно давно во фразах вроде «Если кто-либо считает нужным, он (he) может…» стало прилично писать не he, а he or she. Кстати, по-русски в последнее время в подобных случаях тоже все чаще пишут «он или она». По-немецки в письмах, обращенных к коллегам, довольно давно стали в слово «коллега» вставлять суффикс феминитива IN прописными буквами, подразумевая, что имеются в виду коллеги-мужчины и коллеги-женщины. Это как если бы письмо, обращенное к трубачам обоего пола, начиналось так: «Дорогие трубачКи!»

Примечательно, что на самом деле не так очевидно, какой словообразовательный вариант лучше соответствует идее равноправия полов. Многие считают, что нельзя говорить про женщину «поэт», а надо говорить «поэтесса» или «поэтка», чтобы не травмировать ее гендерную идентичность. Однако мы хорошо знаем, что Цветаева не любила слово «поэтесса» и требовала, чтобы ее называли поэтом. И эта логика ничуть не хуже: важно то, хорошие стихи или плохие. То есть когда поэт — это и мужчина, и женщина, это равноправие, а слова «поэтесса» или «поэтка» будто бы подчеркивают, что надо делать скидку на то, что автор(ка) женского пола.

Феминитивы сейчас оказались в болевой точке общественного сознания. В борьбе за слова выражаются наши чувства по поводу жизни. Просто не надо думать, что есть какая-то одна правильная точка зрения: мол, для всех слов правильно употреблять феминитивы, иначе это оскорбляет женщину, или, наоборот, не надо никаких феминитивов. С грамматической точки зрения возможно и то и другое, просто линия фронта проходит через каждое отдельное слово. Если гендерная проблематика перестанет находиться в зоне повышенного внимания, в языке останутся те феминитивы, которые к тому моменту успеют закрепиться, а остальным придется ждать следующего витка борьбы женщин за свои права.

Ирина Левонтина

кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Института русского языка им. В.В. Виноградова РАН

«Мы живем в мире победивших феминитивов»

Активное использование феминитивов — некая борьба за повестку. Я полагаю, что это может быть связано с уверенностью в гипотезе Сепира — Уорфа, согласно которой есть довольно тесная взаимосвязь между тем, как человек мыслит этот мир, в том числе социальный, и тем, какие слова, выражения и нарративные, дискурсивные конструкции он(а) использует для создания репрезентаций этого мира. Так, когда люди борются за возможность говорить, например, «авторка» или «редакторка», их дискурсивный «активизм» далеко не всегда связан с попыткой новаторского эксперимента ради эпатажа. Они полагают таким образом возможным менять отношение к существующим нормам языка, конструктам, которые указывают на рефлексию окружающего мира.

Можно взглянуть на проблему и по-другому. Продвижение феминитивов может считаться элементом процесса утверждения новой конвенции, нормы говорения о каких-то явлениях и феноменах. Здесь действует такая логика: если феминитивы как «новую норму» увидят многие, возможно, часть из них задумается об изменившихся социальных реалиях, стоящих за их использованием. И кстати, отрефлексирует статус и содержание «новых» и «старых» феминитивов, условия и контексты их возникновения и пользования.

Наконец, стоит помнить, что работа с языком может быть способом борьбы за символическую власть (и, например, с прежними формами угнетения и насилия). Раньше, в течение довольно долгого времени, частотным и нормативным способом описания и обращения к человеку было использование мужского грамматического рода как нейтрального. Большинство феминитивов были привязаны либо к профессиям, закрепленным исключительно за женщинами, либо маркировали женщину как слабого субъекта (скажем, профессорша — жена профессора, то есть идентичность описывается через принадлежность одного человека другому). С введением новых феминитивов принадлежность к «женскому» (в этой устаревшей бинарной оппозиции — «слабому») обретает другое звучание. Чем больше таких слов появляется, тем чаще мы говорим о видимости женщины как субъекта.

Я уверена, что феминитивы уже неотъемлемая часть нашей речи. Во-первых, нельзя отрицать существование знакомых феминитивов, которые мы постоянно используем. Например, «директриса», «студентка». Во-вторых, новые феминитивы, которые чаще остальных встречают негодование со стороны публики, достаточно распространены, ими уже широко пользуются, в том числе в публичном пространстве. И раздражает, пожалуй, именно их частотное появление, статус «новой нормы». Мы все чаще видим, как люди описывают себя: «блогерка», «режиссерка», «психотерапевтка». На мой взгляд, мы живем, по сути, в мире победивших феминитивов, а те люди, которые негодуют по этому поводу, воспринимают эти слова как сленг, субкультурную норму, которая почему-то претендует на более серьезный статус. Между тем борьба за права человека и фемповестка не узурпированы какой-то группой или субкультурой.

И вообще, в связи с утверждением определенных политических и социокультурных «повесток» и вообще борьбы за толерантность и политкорректность в некоторых языках можно наблюдать не только феминитивы, но и стремление к использованию гендерно-нейтральных конструкций. В одних языках (и культурах) гендерный нейтралитет как источник грамматических конструкций выглядит более естественным, в других пространствах, в том числе ввиду отсутствия соответствующих публичных дискуссий, сама возможность их закрепления маловероятна. Если бы в русскоязычном пространстве велась длительная, открытая дискуссия о гендерном неравенстве, сексизме, о необходимости борьбы с hate speech и дискриминационным дискурсом, тогда появление феминитивов рассматривалось бы как частный элемент общей дискурсивной нормы. Или, скорее, договоренности о «пользе» и «целесообразности» толерантности как предпосылки производства смыслов.

Итак, для многих использование феминитивов равносильно публичному отстаиванию своей позиции на возможность говорить на определенном языке, борьбе за публичную репрезентацию — себя и других. Я полагаю, что язык не статичная система, и дискуссии о феминитивах — пример ее динамичности. У языка может быть множество разных вариантов развития, и тот, что мы обсуждаем, предполагает деэкзотизацию феминитивов как варианта нормы. Когда (если) это произойдет, сторонники гипотезы Сепира — Уорфа смогут быть уверены, что мир стал на шаг ближе к гендерному равенству. Правда, стоит помнить, что язык в принципе довольно часто оказывается пространством символического насилия и феминитивы не могут быть единственным способом проработки (или, если угодно, отмены) этой ситуации. Особенно если фокусом нашего внимания становится борьба за права людей вообще.

Оксана Мороз

кандидат культурологии, доцент кафедры культурологии и социальной коммуникации РАНХиГС, доцент факультета УСКП МВШСЭН, Director of Studies научного бюро цифровых гуманитарных исследований «CultLook»

«Пока что это узкая тема для достаточно малого круга людей»

Довольно сложно понять, насколько широко распространяются какие-то новые слова за пределами небольшого сообщества, которое заинтересовано в их обсуждении. Мне кажется, пока что это узкая тема для достаточно малого круга людей, но они в каком-то смысле прокладывают новый путь для всех. Дело в том, что те, кто обсуждают феминитивы, как правило, связаны с созданием текстов в уважаемых источниках: СМИ, цифровых медиа, издательствах и так далее. Когда в этой среде начинается обсуждение, оно распространяется и дальше, становится шире. Скажем, если по радио начнут говорить «экспертка», то первые полгода это радио будет получать шквал возмущенных комментариев, потом всем надоест, после чего люди привыкнут к слову «экспертка». Например, в украинском языке таких явлений гораздо больше, чем в русском, и к этому относятся спокойно, с меньшим надрывом.

Конечно, бывают попытки лексических инноваций, которые нарушают существующие, пусть и не самые заметные, правила в языке, и тогда у них меньше шансов прижиться. В этом смысле ситуация с феминитивами очень показательна. Мы берем слово «студент» и образуем от него феминитив «студентка»; когда распространилось слово «магистрант», мы нормально отнеслись и к «магистрантке», однако слово «авторка» может нас возмутить. Почему «авторка» гораздо хуже, чем «магистрантка»? Дело в том, что суффикс «ка» легко присоединяется к основам, которые имеют ударение на последнем слоге, и гораздо хуже к основам с ударением не на последнем слоге — вот такая общеязыковая закономерность. То есть отчасти эта битва вокруг таких слов, как «авторка», связана с тем, что идея присоединять всюду суффикс «ка» противоречит тому, где он находился раньше: «студент» — «студентка», «большевик» — «большевичка» — везде ударение на последнем слоге. Поэтому «авторка» вызывает такое отторжение. И хотя, с одной стороны, это социальное заявление против сексизма, с другой — непривычное употребление суффикса некомфортно лингвистически. Поэтому возникают интересные коллизии, когда люди начинают оправдываться тем, что им не нравятся феминитивы в силу языкового чутья, а не сексизма.

Александр Пиперски

кандидат филологических наук, доцент Института лингвистики РГГУ, научный сотрудник Школы филологии НИУ ВШЭ

«Думающие, что внедрение политкорректных гендерных обозначений — это насилие над языком, ошибаются»

Люди понимают, что с их речью что-то происходит, но склонны бежать за каким-то городовым или жандармом, который должен немедленно вмешаться и остановить безобразие. Ключевое слово тут — «остановить».

Например, остановить вторжение американизмов. С какой стати мы, наследники древней богатой культуры, должны терпеть это злоупотребление? Но приходится разъяснять, что большинство неологизмов входит в язык и усваивается его носителями как что-то жизненно важное по одной-единственной причине: возник предмет, для которого в твоем языке просто нет имени, и ты пользуешься этим предметом очень активно. Может быть, через какое-то время появится название, которое будет вылеплено из частей родного языка. А может, произойдет обратное: иностранное слово пообтешется по законам твоего языка и останется в нем, как осталось персидское слово «чемодан», а французские «вализы» ушли.

С феминитивами пример отчасти обратный. Дело в том, что русский язык чрезвычайно богат суффиксами и окончаниями женского рода, заимствованными и исконными. Тут тебе и княгиня, и гусыня, и весталка, и гейша, и директриса, и поэтесса, и товарка, и актриса, и машинистка, и циркачка, и танцовщица, и царица, и львица, и льдина, и гиена, и сестра, и мать, и дочь, и ночь, и трусиха, и швея-мотористка. Вот почему сам по себе вопрос о словах женского рода просто пустой.

Не пустой вопрос — о допустимости и осмысленности сознательного вмешательства в словообразование с какой-либо гражданской или политической целью. Думающие, что внедрение политкорректных гендерных обозначений — это неправомерное насилие над языком, ошибаются. Дело в том, что у нас в стране нет такой важнейшей отрасли культурной и языковой политики, как критика языка. Людей, которые предлагают всякие репрессивные меры в отношении пользователей языка, всегда было в избытке. Но их запретительная деятельность ничего общего с критикой языка не имеет. Критика языка — это не тайный сговор с целью запретить какое-то высказывание или, напротив, навязать обществу другое. Критика языка — это перенастройка текущего способа общения людей — и между собой, и на международном уровне, — когда этот способ общения вступает в противоречие с новыми ценностями. Поэтому так или иначе участвуют в ней все: и профессионалы, и любители.

Новой ценностью в мире является гендерное равноправие. Общество все еще пронизано мужским шовинизмом. Вот почему даже робкое начало разговора о возможности обогащения языковых средств для установления равновесия и устранения дискриминации вызывает такую бешеную реакцию. Как со стороны мужчин, так и со стороны женщин. Это результат воспитания, въевшегося культурного стереотипа. Женщинам предъявляются другие требования, чем мужчинам. Женщины в языке — люди третьего сорта, они идут сразу за мужчинами-неудачниками.

В чем причина нежелания заниматься критикой языка? Возможно, в том, что по миновании советской цензуры многие решили, будто западная политкорректность — это не что иное, как обновленная советская цензура, и равняться нам на нее не хочется. Останемся, мол, свободными и естественными. Но в языке культуры нет ничего естественного.

Пьяной горечью Фалерна

Чашу мне наполни, мальчик!

Так Постумия велела,

Председательница оргий.

Вы же, воды, прочь теките

И струей, вину враждебной,

Строгих постников поите:

Чистый нам любезен Бахус.

Брюзгам, зовущим городового, чтоб все оставил так, как завещал им царь Горох, все равно придется подчиниться тому, что придет.

Гасан Гусейнов

доктор филологических наук, профессор НИУ ВШЭ

«Важно дать возможность угнетенным группам высказываться на собственном языке»

Язык отражает те социальные отношения, в которые мы погружены, и одновременно способствует воспроизводству этих отношений. И хотя он может казаться «нейтральным» инструментом, используемым для коммуникации, в действительности эта «нейтральность» нередко маскирует неравенства, в частности неравенство по гендерному признаку.

В патриархатном обществе «универсальные» нормы применительно к разным сферам часто сформулированы с ориентацией на мужской образец. Так, в качестве образца человеческого тела — тела «по умолчанию» — в значительной доле случаев рассматривается тело мужчины. В результате телесные переживания и особенности анатомии женщин оказываются «невидимыми». И на практике это может создавать риски для их здоровья и жизни.

В языке наблюдается похожая ситуация (разве что с меньшей прямой опасностью для благополучия женщин). Когда мы говорим о каком-то виде занятости и в качестве «универсального» названия используем существительное в форме мужского рода, мы как бы подразумеваем, что женщины в этой работе не участвуют. По сути, это очень изящный способ дискриминации. Сам язык «естественным» образом подсказывает нам, что, например, автор и творец — это всегда мужчина.

Еще один характерный пример — профессии «акушер» и «акушерка». Вне зависимости от пола конкретного специалиста «акушер» в российских роддомах — это врач-акушер-гинеколог, а «акушерка» — сотрудник сестринского звена и ассистент врача. Таким образом, слова указывают на пересечение гендерного и профессионального неравенства: более престижные позиции воспринимаются как «мужские», а вспомогательные и менее статусные — как «женские».

Изобретение и внедрение феминитивов — способ привести язык в соответствие с меняющимся обществом, где женщинам становятся все более доступны разные виды деятельности, а гендерное равенство осознается как ценность. Этот процесс представляет собой вызов привычным патриархальным иерархиям и предсказуемо вызывает сопротивление. Основной аргумент, который выдвигают против феминитивов, — необходимость защитить язык от сомнительных нововведений. Однако показательно, что поборникам литературных норм режут слух «докторка» и «редакторка», а вот «няня» и «уборщица» почему-то воспринимаются ими вполне спокойно.

Больше про гендер и язык можно прочитать в работах авторов, относящихся к постструктуралистскому феминизму, — Элен Сиксу, Люс Иригарей, Джудит Батлер. Это тексты о том, как с помощью изменений на уровне языка можно бороться с гендерным неравенством, о том, почему так важно дать возможность угнетенным группам высказываться на собственном языке.

Екатерина Бороздина

кандидат социологических наук, преподаватель факультета ПНиС, научный сотрудник программы “Гендерные исследования” Европейского университета в Санкт-Петербурге

ПостНаука

редакция проекта ПостНаука