В Школе филологии НИУ ВШЭ создается лаборатория лингвистической конфликтологии и современных коммуникативных практик. Ее руководитель профессор Максим Кронгауз в интервью новостной службе Вышки рассказал, почему опасно непонимание иронии, как правильно преподавать русский язык в школе и можно ли доверять неграмотному человеку.
— Почему лингвисты заинтересовались изучением конфликтов?
— Конфликтология скорее считается наукой психологической, но главный ее объект — конфликтная коммуникация, и лингвистам пора уже этим объектом заняться, настолько он распространился повсюду, особенно с развитием интернета. Это раньше люди — поругались на кухне, подрались во дворе, и конфликт исчерпан. А сегодня примерно такого же уровня конфликты надолго сохраняются в социальных сетях и блогосфере, и мы можем их исследовать. Причем даже небольшой конфликт может очень сильно разрастись: он может начаться в «Твиттере», продолжиться в «Фейсбуке» и выплеснуться на страницы газет.
Новые коммуникативные практики появляются не только в сети, но и, например, под влиянием политических событий. Скажем, распад Советского Союза существенно изменил ситуацию с русским языком за пределами России. Если в СССР он был доминирующим и влиял на всё, то сегодня он столкнулся с конкуренцией со стороны государственных языков независимых стран. Этот процесс интересно изучать не только в научном, но и в прикладном плане.
Вообще рамки лингвистики раздвигаются. Изменение языка — это вещь не случайная и не плохая, а результат изменения коммуникации, под которую язык подстраивается, чтобы лучше выполнять свою функцию. Как это происходит, необходимо исследовать, и важно, что в этой области, в отличие от многих других гуманитарных, мы не сильно отстаем — мировая наука здесь находится еще в начале пути.
Этими исследованиями я и планирую заняться в Школе филологии ВШЭ, в частности в научно-учебной лаборатории лингвистической конфликтологии и современных коммуникативных практик. А впоследствии я планирую создание магистратуры по лингвистической конфликтологии. Эта программа, хотя в ней и будут серьезные теоретические курсы, будет скорее прикладной, направленной на подготовку лингвистов-экспертов. Они очень востребованы в судах и там, где необходимо инициировать и направлять коммуникацию — в досудебном урегулировании и различного рода переговорных процессах.
— Как интернет помогает в исследовании языка?
— Интернет проникает повсюду. И в Москве, и на окраинах русский язык вынужден перестраиваться, поэтому русский язык в региональном аспекте, изучение региолектов — это одно из интереснейших направлений исследований. Русских языков всегда было много, но сегодня интернет и различные лингвистические корпуса дают возможность сравнивать их — и внутри России, и за ее пределами — с помощью статистических методик. Мы можем обсчитывать какие-то слова или явления в плане их регионального присутствия.
Все знают, что язык Москвы и язык Петербурга различаются, есть стандартный набор слов, которые все сразу вспоминают — начиная с «парадного». Но оказывается, что у всех городов есть свои особенности. Иногда это связано с диалектами, а иногда это совершенно новые словечки. Мой коллега Владимир Беликов вел проект «Языки городов» и составил словарь, в котором есть весьма любопытные примеры. Скажем, в Москве одноподъездный высотный дом называют «башней», а по России есть и другие названия — «свечка» (метафора здесь понятна) и «точка». А почему «точка»? Потому что на карте такой дом действительно напоминает точку. Или возьмем другой пример — с обложкой для листка бумаги, которую мы называем «файлом». А вот в Сибири она называется «мультифорой», и сибиряки утверждают, что их заимствование более точное, поскольку у «файла» есть другие значения. Вот так, попадая в другой город, мы сталкиваемся с тем, как знакомый нам предмет описывается совершенно неожиданным словом.
— Если русских языков — много, то объединяют они или разделяют?
— Внутри новых коммуникативных сфер и практик есть абсолютно противоположные тенденции, условно говоря — центростремительные и центробежные. С одной стороны, мы имеем общее огромное пространство, где все говорят по-русски, и словечко, появившееся в Москве или во Владивостоке или в одной из субкультур, тут же распространяется, и его узнают все. Мой любимый пример — слово «няшка», которое появилось в субкультуре анимешников и восходит к японскому корню «ня», звуку, который издает кошка. И вдруг оно стало сверхпопулярным, и его узнали все.
Но есть и обратная тенденция. Формируется множество маленьких сообществ — по социальному признаку, пространственному, по интересам, — которые «растаскивают» русский язык по своим сообществам и свысока смотрят на тех, кто говорит по-другому.
Я думаю, что это свойство человека вообще, которое реализуется в любом коммуникативном пространстве, в том числе в интернете. Главное, что у человека есть выбор. Хочешь быть открытым, общаться со всеми — пожалуйста. Хочешь создавать свою маленькую элитарную группу со своим маленьким жаргоном — создавай. Но мне как лингвисту скорее интересно изучать не маленькие жаргончики, а те явления, которые возникают там, но затем вырываются в общее пространство. Почему этому слово повезло, а другому нет? Почему один жаргон оказался плодовитым и дал всем что-то, а другой жаргон так внутри себя и существует? Вот это интересная проблема.
— Что важнее в интернет-эпоху — прочитать или прокомментировать?
— Сегодня не только прочитать, но и написать что-то самому очень важно. Это еще одно отличие сегодняшней коммуникации, которое и позволяет нам говорить о коммуникационной революции. Одним из главных жанров сетевой коммуникации является «коммент». Он принципиально изменил тип общения. Это не комментарий в том смысле, к которому мы привыкли, а возможность вступить в диалог с автором. Основной текст (назовите его даже «постом») сращивается с «комментами», которые за ним следуют, и образует новое явление. Автор сегодня оказывается гораздо ближе к своему читателю, он сходит с пьедестала. Один из современных писателей даже заметил по этому поводу: какой же ты Лев Толстой, если может прийти любой тракторист из деревни Верхние Сволочи и обругать тебя разными словами? Читатель перестал быть немым. Если перефразировать известное высказывание Ахматовой, можно заметить, что интернет научил всех говорить.
Причем комментатором может выступать и сам автор, меняя таким образом восприятие своего произведения — я как-то приводил пример из реальной жизни, когда автор вступил в «битву» с читателями, отвечая им в том же стиле. Фактически мы имеем дело с разрушением границ текста. У обычного текста есть начало и завершение, есть первое слово и последнее. А сегодня, вообще говоря, непонятно, что является последним словом — текст постоянно меняется благодаря появляющимся под ним «комментам».
— Когда и почему нарушается коммуникация? Как бороться с «троллями»?
— Троллинг — это разрушение коммуникации. Мы видим, как сегодня троллинг становится профессиональной деятельностью, а это значит, что разрушение коммуникации кому-то нужно, это еще один способ борьбы с оппонентами. С другой стороны, если к разрушению коммуникации прилагаются такие усилия, значит, ее роли придается огромное значение. Вспомним советское время, когда ценность слова необычайно возросла, потому что за анекдот можно было получить срок.
Но, к счастью, не всякая коммуникация разрушается, и, несмотря на старания троллей, в социальных сетях и блогосфере по-прежнему обсуждаются чрезвычайно важные и интересные проблемы.
Если мы посмотрим комментарии к газетной статье, то увидим, что половина из них бессмысленные — просто чтобы отметиться, все равно как написать на стене: «Петя и Ваня были здесь» . Но иногда попадается несколько реплик, которые могут внести какие-то уточнения или дать повод для содержательной дискуссии. В СМИ часто используется модерирование комментариев, чтобы эти содержательные реплики сохранить и даже вывести в топ. Их нужно уметь вычленять среди мусора, которого в такой коммуникации всегда больше.
— Как язык становится средством разжигания вражды?
— Одна из тенденций последнего времени — возникновение новых слов ненависти, обновления языка вражды, которое особенно характерно для масштабных конфликтов вроде украинского. Наклеивание ярлыков стало очень важным явлением в нашей жизни, потому что многие содержательные понятия обессмысливаются и сводятся до ярлыка. «Патриот», «демократ», «либерал» — все они давно перестали работать как слова, наполненные смыслом, а работают как ярлыки для обозначения принадлежности к той или иной группе.
Оппонента хочется «припечатать» побольнее, и старые негативные слова (например, «хохол» или «москаль») уже не кажутся столь эффективными. Нужно что-то новенькое, более обидное. Но интересна и стратегия борьбы с этим явлением — ирония, попытка шуткой отразить слово вражды. Украинцами слово «укроп» переосмысливалось как обозначающее мужественного, положительного героя. А с другой стороны в ответ на «ватника» появился ироничный «вышиватник». Но не всегда ирония работает, порой оппонент не соглашается на иронию и пытается навязать серьезную тональность спору.
Отказ от восприятия иронии мне кажется совсем новой и очень опасной тенденцией.Все-таки в российской коммуникации ирония была спасением, особенно когда оппонент, например, власть, был сильнее тебя, и механизмом примирения с действительностью. И сегодня выкорчевывать юмор из нашего общения мне кажется большой ошибкой. Стоит только начать — и границ не будет видно. Какая-нибудь шутка про милиционера или гаишника становится поводом для судебного разбирательства о разжигании ненависти. Это очень опасная вещь, это возвращение к тоталитарному государству, которое понимало значение юмора как защиты и боролось с ним.
Но дело не только в государстве. Политкорректность тоже выкорчевывает шутку, это совсем другая среда, не государственная, но люди там тоже упорно борются с юмором. Это особенно проявляется в спорах на тему гендера и феминизма, где одна из сторон полностью отбрасывает иронию, считая ее недопустимой в коммуникации на столь серьезную тему, и каждую шутку рассматривает как оскорбление.
— Как учить русскому языку?
— Боюсь навлечь на себя гнев, но я считаю, что изменения необходимы, и в частности — в школе. Нужно учить не только писать, но и говорить. Устною речью в школе пренебрегают, а это очень важное свойство, характеризующее человека, его способности. Кто-то учится этому в семье, но есть дети, у которых в семье не разговаривают или разговаривают так, что лучше бы не разговаривали вовсе. Поэтому эту функцию должна выполнять школа. В советской школе такого обучения вообще не было, сегодня оно есть (называется «развитием культуры речи»), но его недостаточно.
Что касается письменной речи, то, мне кажется, нужно отказаться от некоторых стереотипов. В советской школе изучали прежде всего слово, а объектом обучения и изучения должен быть текст. Мало — грамотно писать. Нужно писать так, чтоб это было связно, понятно и интересно. И, читая, воспринимать нужно не отдельные слова, а текст целиком. Язык ведь связан с мышлением.
Школьная теория сильно отстала от современной лингвистической теории. Но мы должны создавать не просто новые учебники, но и обучать новых учителей, а теории в школе нужен осмысленный и практически важный минимум. Этот переход — болезненный, и ему препятствует не только сопротивление учителей, которым проще всё делать по одному учебнику, чем использовать несколько учебников, выбирая из каждого лучшее. Один учебник, единый учебник — это катастрофа для всей области.
Но есть и сопротивление родителей, которые считают: грамотности мы ребенка не научим, мы сами в интернете с ошибками пишем, так что пусть это школа делает. Вообще сегодня престиж строгой грамотности, во многом из-за интернета, упал. Очевидно, что ценность хорошо, понятно, ярко пишущего человека выше, чем ценность человека, который безупречен в плане орфографии и пунктуации, но пишет сухо и скучно.
— Можно ли доверять неграмотному человеку?
— Многие языковые пуристы, особенно в области орфографии и пунктуации, стали предъявлять претензии к современному общению и письму. Но на самом деле есть целый ряд грамматических ошибок, которые вовсе не новы, а существовали и полвека, и сто лет назад. Одно из заблуждений состоит в том, что мы всё хуже и хуже употребляем формы числительных. Мне кажется, что это вещь хроническая — если мы возьмем старые тексты, которые не подвергались правке (например, письма), то увидим там те же ошибки. То же и с деепричастными оборотами, которые вообще свойственны скорее письменной речи, а не разговорной — человек в разговоре в какой-то момент теряет нить и не согласует деепричастный оборот с субъектом. Так было всегда, не хочется лишний раз вспоминать Чехова и слетевшую шляпу. Другое дело, что сейчас эти ошибки более заметны, потому что нам их все время подсовывает интернет.
Важный вопрос здесь: может ли человек, допускающий такие ошибки, считаться хорошим профессионалом? Эти дискуссии, скажем, разворачивались об известной певице, о враче, о московском министре культуры. Я думаю, что тут важна мера. Если мы говорим о певице, то ее письменные ошибки едва ли мешают ей петь, а публике воспринимать пение. А вот если такие ошибки делает преподаватель русского языка и литературы, то это совсем другое дело. И между этими двумя полюсами есть большая промежуточная зона. Многое зависит и от того, насколько грубые это ошибки. Потому что одно дело случайно написать «ться» вместо «тся» — такое бывает даже с самыми образованными людьми, потому что в социальных сетях мы себя не проверяем, текст набирается в режиме реального времени. Другое дело — если человек пишет «ихний», это уже выдает неграмотность другого уровня.
Нам важно, чтобы люди по-разному говорили, писали, даже делали ошибки. Потому что язык не просто инструмент передачи информации, но и инструмент оценки собеседника. Когда мы исправляем другого человека, мы редко имеем целью его переучить и сделать более грамотным. Как правило, наша цель возвыситься над ним, показать, что мы лучше, что мы имеем другой статус. То есть язык — это еще и способ установления социальной иерархии.
Понятно, что грамматические ошибки не мешают физику или биологу делать научные открытия, но некоторое недоверие такой ученый будет вызывать просто потому, что эти ошибки понижают в ваших глазах его социальный статус . И это замечательно, что язык работает таким образом, потому что, если бы все были абсолютно грамотными, это было бы чрезвычайно скучно и не давало бы почву для споров, конфликтов и самих лингвистических исследований.
— Какие книжки нужно читать студентам, которые хотят учиться у Максима Кронгауза и, возможно, заняться исследованиями в новой лаборатории?
—Всегда полезно чтение классики — как художественной, так и научной. Идеи Соссюра и Сепира витают в воздухе, и их можно нахвататься, и не читая классических трудов. Но студент, который прочтет хотя бы какие-то книги или фрагменты книг классиков, обогатится уже пониманием того, как писали эти великие люди.
С другой стороны, я очень ценю умение читать современную литературу. Для ученого это необходимость, но и в литературе вообще следить за тем, что происходит здесь и сейчас, очень интересно. При этом сейчас более важна, по-видимому, не художественная литература, а то, что называется non-fiction.
Что касается научно-популярных книг, которые дают широкий взгляд на язык, лингвистику и коммуникацию, то я бы выделил «Язык как инстинкт» Стивена Пинкера. По-моему, это очень важная книга, в том числе для нашей гуманитарной науки.
http://www.hse.ru/news/edu/152994749.html
