В последнее время едва ли не хорошим тоном стало обязательно возмущаться уровнем грамотности: журналисты говорят как попало, не зная ударений; обыватели так и норовят сказать «звОнит»; и вообще – налицо невиданное доселе падение языковых норм и нравов. Нет у нас больше русского языка, он утонул. «Правмир» решил взяться за нелегкую задачу: доказать пессимистам, что с русским языком все в порядке и пациент скорее жив, чем мертв. Мы начинаем проект «Мнимый больной». Каждые две недели мы будем публиковать большие интервью с ведущими российскими лингвистами. Это будут разговоры о том, как меняется язык, каких перемен надо бояться, а каким – радоваться.
«Наивным носителям языка кажется, что лингвисты правила выдумывают»
Сегодня на вопросы «Правмира» отвечает преподаватель кафедры русского языка филологического факультета Санкт-Петербургского университета, научный руководитель Интернет-портала «Культура письменной речи» (gramma.ru) Светлана Друговейко-Должанская.
– В последнее время много новостей, так или иначе связанных с повышением уровня грамотности. В Уфе установили скамейки с правилами, Минкомсвязи предложило составлять рейтинги грамотных СМИ. Как вы думаете, это все действительно нужно? Это поможет?
– Честно сказать, несмотря на то, что я член всяких советов, которые якобы призваны сверху регулировать язык, я уверена, что никакие законодательные инициативы тут не спасут. Они большого значения не имеют. Но вот какое-то визуальное представление того, что правильно, оно, думаю, врезается в память.
Вообще, хорошо бы людям как можно чаще попадались правильно написанные слова. Вы, наверное, знаете, что у нас в Петербурге есть такая массовая акция – плакаты «Давайте говорить, как петербуржцы». Их вывешивают на билбордах, на остановках городского транспорта, они висят в метро. Возможно, это играет какую-то роль.
– А идея составлять списки грамотных и неграмотных журналистов вам совсем не нравится? Журналистов вообще надо как-то наказывать за ошибки?
– А каким образом? Рублем, как раньше говорили? Я могу так по-одесски сказать на это: «Ну и?» Они что, отправят кого-то на курсы после этого? Не знаю. Вообще-то такой мониторинг лингвисты проводят регулярно. И совершенно с другой целью – не с целью кого-то наказывать, а с целью отслеживать болевые точки современной нормы. Ведь понятно, что ошибка, которая совершается массово, это ошибка, которая требует особого анализа, надо выяснить, почему так происходит.
Мы, кстати, и сейчас такое задание получили – в очередной раз попробовать оценить грамотность современных средств массовой информации. Мы сейчас думаем над созданием такой лингвистической клиники – это условное название службы помощи. Будем в режиме онлайн консультировать людей, отвечать на вопросы. И чтобы такую службу создать, нужно какую-то базу наработать. Вот для этого и нужен анализ ошибок в СМИ.
– Получается, что журналистам нужна какая-то отдельная справочная служба? Этот вопрос как раз поднимался недавно.
– Может быть, и да. Но ведь здесь вопрос гораздо более глубокий: журналисты просто будут иметь возможность обращаться в такую службу или они будут обязаны это делать? То есть мочь-то они могут и сейчас. Пожалуйста, есть и Грамота.ру, и Грамма.ру, и Словари.ру, и телефонная служба в Институте русского языка имени Виноградова. Но вот есть ли у них такая обязанность?
– Я думаю, что это должна быть все-таки привычка, а не обязанность.
– Да, я тоже так думаю. Конечно. Вообще, должна быть привычка заглянуть в словарь, это нормально.
– Если уж мы заговорили о журналистах… Сейчас принято на них жаловаться и говорить, что такого безобразия с языком никто не творит, как они. Неправильно слова склоняют, ударяют, неграмотно пишут. Вы бы как оценили речь современных журналистов? Это ужас-ужас? Или все-таки просто ужас?
– Да и не первое, и не второе! Это совершенно нормальная речь, речь среднеграмотного носителя русского языка. Моя претензия к журналистам состоит не в том, что они могут что-то сказать неправильно. Сказать неправильно, особенно в устной речи, особенно в прямом эфире, может каждый.
Претензия к журналистам состоит в том, что они мгновенно выхватывают из сказанного тобою что-то, как им кажется, достаточно острое, и потом раздувают из этого проблему.
Вам не хуже, чем мне, памятна история о том, когда Володя Пахомов (главный редактор Грамоты.ру) сказал, что норма «звОнит» в будущем может появиться. Что вокруг этого возникло?
Сравнительно недавно я на заседании Совета по культуре речи при губернаторе Санкт-Петербурга сказала, что у нас в городе есть три Подьяческие улицы – Большая, Средняя и Малая. И, несмотря на то, что к 300-летию Петербурга таблички на этих домах менялись, на некоторых из них все-таки появился твердый знак, а не мягкий, как положено. Я попросила, чтобы ответственные органы прошли по этим улицам, зафиксировали номера и таблички поменяли.
А потом я на 5 минут вышла в Facebook и увидела статью одной журналистки о том, что «в названиях Подьяческих улиц вдруг появились древнерусские буквы». Соответственно, начинаются вопросы. А почему раньше писалось через твердый знак (хотя никогда не писалось)? А почему решили через мягкий? Вот как, кроме «хи-хи-хи» на это реагировать? Такая у меня претензия к журналистам.
– Я правильно понимаю, что сейчас главные проблемы, связанные с языком, заключаются не в том, как писать «жи-ши», а в том, знают ли люди значения слов, которые употребляют, могут ли высказывать свою мысль, правильно ли структурируют сообщения, умеют ли вычленять главное? И это ведь не только журналистов касается.
– Вы абсолютно правы. Но мне все-таки кажется, что главная проблема еще и в неумении владеть разными регистрами речи. Люди не понимают, что есть стиль. В каком-то смысле мы сейчас переживаем эпоху, равную доломоносовской, когда в XVII-м веке всё, что попадало в письменный текст, могло считаться литературным.
Вот какая-нибудь повесть о матросе Василии, где есть и обороты типа «дательный самостоятельный», то есть старославянские, и есть какие-то новые слова типа «респект» – то есть происходит полное смешение всего со всем.
Так и сегодня. В официальной речи, то есть в публичной речи человек может произнести какую-нибудь канцелярскую конструкцию и тут же, условно говоря, поскольку это уже во фразеологизм превратилось, сказать «мочить в сортире».
– И почему же все смешалось?
– Потому что нет представления о том, сколь велик и могуч, простите за банальность, великий русский язык. Нет представления о том, что одну и ту же мысль можно выразить многими способами в зависимости от твоего отношения к этой ситуации и общего контекста, в котором ты эту мысль выражаешь.
– Ну а кто это виноват? Это в школе не дают достаточных знаний о стилистике?
– Проще всего сказать, наверное, о том, что это начинается в школе. Ведь действительно, на протяжении многих десятилетий существовал орфографический режим и вообще орфографический террор в каком-то смысле. Это началось после введения правил 1956-го года, но продлилось и затянулось на многие десятилетия.
Обучение русскому языку в школе сводилось к обучению формальной грамотности. «Корова» через «о», запятая при причастном обороте. А все остальные знания – они были вспомогательными по отношению к этому.
Сегодня, конечно, делаются попытки создания новых, принципиально новых учебников. Мы в нашем университете написали линейку учебников для средней школы с 5-го по 11-й класс. Она проходит сейчас стадию редактуры. И эти учебники ориентированы именно на понимание глубинных проблем языка, в частности истории языка, системы языка, на развитие стилевой компетенции.
– А как вы относитесь к тому, что в школе появятся словарные уроки? Я слышала о такой инициативе.
– Вот к этому прекрасно отношусь! Потому что культуры пользования словарями нет не только у школьников или школьных учителей, но и даже у многих профессионалов. Прежде всего, нет представления о том, что такое нормативный словарь, а что такое словарь дескриптивный, как лингвист бы сказал. То есть словарь, просто-напросто описывающий что-то.
Или уж, не дай бог, словарь авторский. У меня есть любимый пример: всем известный и очень хороший в своем роде словарь Букчиной и Калакуцкой «Слитно или раздельно». Он ведь издан уже многими тиражами. И в некоторых из них точно был подзаголовок «Опыт словаря-справочника». Там очень подробно описаны те принципы, на которых эти два лингвиста строят свою теорию слитных, раздельных и дефисных написаний.
Но для пользователя это не имеет никакого значения: он словарь берет для того, чтобы посмотреть, как пишется. И в этом словаре он увидит «поллимона», написанные слитно. И это не опечатка, это их принципиальная позиция. Но это не нормативный словарь!
Что касается толковых словарей, то тут у нас известная всем триада – Даль, Ожегов, Розенталь. Всё. Дальше никто никуда не заглянул. То, что словарь Даля – это словарь не нормативный, это еще надо долго всем объяснять.
– Вы три года подряд возглавляли экспертную комиссию «Тотального диктанта». Можете выделить какие-то основные проблемы? С чем сейчас у людей беда?
– На мой взгляд, то, что так мало было поставлено пятерок в любом городе, в каком бы этот диктант ни проводился, это, пожалуй, проблема не пишущих, а проблема современной кодификации. Пунктуации главным образом.
В той экспертной комиссии, которую я возглавляла, мы получали текст этого диктанта и обсуждали подробнейшим образом любой пунктуационный знак, постановка которого может быть вариативной, чтобы не засчитывать его за ошибку. А таких знаков множество, потому что наша пунктуация обладает несколькими принципами, и вот это для пишущих, конечно, становилось проблемой.
– Вы как раз вы подошли к тому, о чем я хотела дальше спросить. Вы бы что-то сейчас изменили в современных правилах русского языка?
– Не в правилах, а в системе их описания.
– А в чем именно? Именно в области пунктуации?
– Не только. Самое главное – объяснить любому человеку, который эти правила изучает (будь это школьник, студент, просто взрослый человек), что существуют три принципа, на которых базируется русская орфография. И вот один из них – морфологический – он покрывает 90 с лишним всех написаний, а остальные очень частным образом действуют. Надо научить этими принципами пользоваться.
Я всегда привожу в пример параграф из, в общем-то, любимого мною справочника. Любимого, потому что там такая попытка все-таки сделана. Это справочник Валгиной и Светлышевой, вышедший на рубеже веков.
Вот там глава про слитное и раздельное написание начинается буквально таким пассажем. Я его часто цитирую, думаю, что наизусть приведу: «В современном русском языке через дефис пишутся сложные существительные, обозначающие названия тканей». У любого нормального человека сразу же возникает вопрос: «А почему такое, простите, не лингвистическое обоснование? Ткани при чем тут?» А сорта мороженого – это другое правило будет? А стили мебели – третье, да? И так далее, и тому подобное.
Ну хорошо. Как будто бы скушали мы это. Дальше идет перечисление этих самых тканей: креп-жоржет, креп-маркизет, креп еще чего-нибудь.
И тут возникает второй вопрос: для чего нужно отдельное правило для слов, которыми никто не пользуется, которые, в конце концов, можно в словаре посмотреть? А вот дальше-то мелким петитом в скобочках написано, что из этого правила есть исключения гордые – крепдешин (наверное, единственное слово, которое все-таки как-то еще употребляется), файдешин, фильдекос и фильдеперс. Любой человек вправе задать вопрос: «Это что за правило такое?» То есть такое правило мог создать только какой-то безумец, единственной целью которого было не дать никому овладеть нормами правописания.
– Многие действительно жалуются на то, что некоторые правила только запутывают. Точнее, не правила, а исключения.
– Знаете, я обычно просто в горячку впадаю, анализируя правила орфографии. И я вам могу сказать с полной ответственностью, что там нет исключений. Ну нет! Любое исключение – оно объясняется наложением на основное правило чуть более тонкой лингвистической логики. «Ветреный» через одно «н» – это никакое не исключение.
– А как же, вот слово «разыскной» было долгое время исключением и писалось через О, а потом его подвели под общее правило.
– Вот оно было, совершенно верно. Я, конечно, говорю с некоторым преувеличением, но все-таки незначительным. Я могу сказать, что для каждого написания есть свое объяснение. Я долгое время билась над проблемой, почему кружево, варево и другие такие существительные пишутся через Е, а месиво и какое-нибудь еще топливо через И. И поскольку я историк языка в анамнезе, то я пыталась искать и через классы глаголов, и так, и сяк. Ничего не нашла. А потом мой один коллега все-таки высказал одну очень, по-моему, здравую идею, и мы с ним, я надеюсь, эту статью вскоре опубликуем. Там есть объяснение.
– А до статьи можете тайну открыть?
– Просто очень долго объяснять. Если совсем по-простому, там в одном случае процесс, а в другом результат.
– Вы очень хорошо сказали про лингвиста-безумца. Я тут недавно участвовала в одном споре в Фейсбуке. Спорили о роде кофе, конечно же. И мне написали, что лингвисты – это люди, которые обладают кучей никому не нужных знаний и навязывают всем странные правила. Почему у людей такое впечатление? Ведь это парадоксально: о лингвистах думают как о разрушителях языка, а не о тех, кто его сохраняет.
– А это как раз объясняется тем, о чем я недавно сказала. Наивным носителям языка кажется, что лингвисты правила выдумывают, а не формулируют на основе сложившихся, исторически сложившихся тенденций. То есть условный Розенталь или условный Ожегов всё это выдумали, чтобы затруднить людям жизнь.
У меня был замечательный студент, он сейчас аспирант кафедры славянской филологии, Сева Москвин. Кроме всего прочего, он еще и лидер группы «Глом». То есть вот в интернете эту его песню, которую я часто демонстрирую, нетрудно найти. Это песня «Это мой кофе и мой договор». Она написана как раз в 2009 году на волне выпуска этих новых словарей.
И она написана от лица такого обывателя, который на самом-то деле, как правильно, не знает. Но за какие-то нормы, ему известные, как за последний бастион, он будет держаться, хоть умри. Я процитирую:
Говорить могу я нАчать
И углУбить весь абсурд.
Представлять отчет за квАртал
И на стол ложить йогУрт.
Может, мастер мне позвОнит
Вешать лампу в колидор,
Но этой мой кофе
И мой договор!
– А почему прицепились все к этому кофе? Что у нас нет проблем других в языке? Род тюля, например, тоже путают, говорят «красивая тюль».
– Вы знаете, выражение «последний бастион» – оно, наверное, в этой песне очень точное. Всем известно, что человек, говорящий звОнит, звОнишь, он неграмотен. Точно так же слово «кофе» в мужском роде служит индикатором некоей интеллигентности.
Я своим студентам говорю «Тебе дали право в разговорной речи говорить «горячее кофе», «мое кофе». Дали право, да, ты ошибки не совершаешь. Но ты должен знать, что, говоря так, ты себя позиционируешь как интеллигент в первом поколении». А спустя 20 лет (я очень условно говорю) никто этого не будет замечать.
Вот вам еще один пример, очень живой. Я, будучи человеком, перевалившим за середину жизненной дороги, воспринимаю форму «Петроградка» (от «Петроградская сторона») как характеризующую непетербуржца. И я права, потому что так стали говорить лет, может быть, 20 назад (я специального исследования не проводила). И ни один из людей, здесь родившихся, людей моего поколения «петроградка» не скажет, хотя это абсолютно нормативная модель. Мариинский театр – Мариинка. Мариинка меня не коробит.
– Да, это вопрос опознавательных знаков. Маркеров «свой-чужой».
– Да, конечно. А вчера я услышала в магазине слово «прикасска». Я не поняла, что это такое. Она мне объяснила: прикасска – это товар, который лежит при кассе. Это как молочка, молочная продукция. Кошачка какая-нибудь. А ведь когда-то и слово «открытка» казалось уродливым порождением бойкого уличного нарядчика. Сейчас спросите любого молодого человека «А открытка от чего образована?» И о том, что это было открытое письмо, вам мало кто скажет, если только у человека не сохранились дома эти прапрабабушкины открытые письма.
– И вот здесь мы подходим к важному вопросу – вопросу изменений в языке. Тут тоже возникает один парадокс. Как известно, любое изменение – это свидетельство того, что организм живет. Почему же тогда многие люди изменения воспринимают как свидетельство умирания? Как доказать этим языковым пессимистам, что язык живет, а не умирает?
– А это вопрос, касающийся гораздо более глубоких сфер, нежели язык. Всё новое и непривычное кажется уродливым. Это, в общем-то, нормально. Другое дело, что, будучи человеком здравым, ты можешь все-таки поразмыслить на эту тему.
– Но не все размышляют.
– Не все таковыми являются, конечно. Это первое. Второе – и тут я вам ничего нового не открою – сейчас в языке, особенно в профессиональных сферах, появляется бешеное количество слов-однодневок. И часто это слова-однодневки, которые вызывают оторопь. Я вот вчера сидела, простите, у парикмахера и листала журнал «Собака». И в этом журнале я в нескольких статьях встретила слово, которое меня поставило в глубокий тупик. Я сегодня свой день начала с его изучения. Это слово «мудборд».
– Это, наверное, что-то связанное с настроением. Но звучит неприлично.
– Да. Вот в том-то и дело! Это такое визуальное представление, которое состоит из каких-то изображений, образцов. Буквальный перевод – «доска настроения». Но звучит это настолько неприлично, что, оказывается, уже интернет-издние W-O-S завело даже целую рубрику под названием «Редкостный мудборд». И очень я им признательна за то, что они это слово так обнажили (его внутреннюю форму для русского уха).
– Так значит, есть все-таки угроза русскому языку со стороны иностранных слов? Значит, надо защищаться нам, чего очень хотят некоторые депутаты?
– Да ничего ему не угрожает, боже упаси! Когда заимствованное слово попадает в общий жаргон (так назовем этот язык), оно тогда и обнаруживает свою жизнеспособность или нежизнеспособность. Слово «мудборд» явно не станет общеупотребительным, можно не волноваться.
– Максим Кронгауз как-то говорил мне в интервью, что мы живем в эпоху лингвистического высокомерия, что оно в обществе очень развито. С вашей точки зрения, нужно это высокомерие как-то преодолевать, если оно вообще есть?
– А мы вообще живем в эпоху колоссального социального расслоения. Я знаю, что английская, англоязычная проза современная последних, наверное, десятилетий – она как раз этой проблемой занимается довольно активно, что граница между человеком своим и чужим – она определяется не связями уже, не родословной, как в прежние времена, не количеством денег, а языком, которым ты пользуешься.
Человек, говорящий «свеклА», ни в каком интервью, которое он проходит при попытке занять место рабочее в приличной фирме, шансов не имеет. В этом смысле Лиза Дулиттл была права: для того, чтобы стать продавщицей в цветочном магазине, нужно научиться вот так говорить.
– А поправлять людей нужно? Не в профессиональной среде – просто в жизни?
– Ой, да как вам сказать… У филологов редко получается не поправлять. Я тут недавно прихожу в магазин и говорю: «Дайте мне, пожалуйста, крЕм ВорожеЯ». А продавщица мне, оттопырив губу (то есть это она меня поправляет) говорит: «Наверное, вам нужен крЭм ВорожЕя». На это я ей не могла не сказать: «Нет, милая девушка, вот ЭТО мне не нужно».
Но в других случаях, конечно, это вопрос просто этики.
– Владимир Пахомов (главный редактор Грамоты) говорит, что надо просто произнести то же слово, но правильно.
– Совершенно верно. Это самый действенный способ. Когда при тебе кто-то говорит «В двухтысячедвенадцатом году произошло то-то и то-то», то очень уместно в следующем предложении сказать: «А я вот помню, что в две тысячи двенадцатом… » Но ведь это не факт, что твой собеседник это заметит.
– А у вас есть слова-любимчики и слова, которые вы очень не любите очень?
– Вы знаете, я не люблю слово «Питер». Потому что Питер для меня – это рабочая окраина. Я живу на канале Грибоедова, я живу не в Питере. Но сказать, что я живу в Петербурге, я тоже не могу – для меня это слишком пафосно. Поэтому я говорю «Живу в Ленинграде», за что тоже очень часто огребаю. Мне говорят, что я в городе Ленина.
Известный литературовед Аркадий Гордфельд говорил: «мы колеблемся между ощущением, что слово отвратительно, и сознанием, что оно неотвратимо». Для меня «Питер» отвратителен. Но я понимаю, что он неотвратим.
– Если все-таки представить, что русский язык при смерти, что бы вы сказали у постели больного и какое бы лекарство прописали?
– Ой, это прямо как из анкеты Марселя Пруста! Наверное, я бы сказала: «Больной, если вы кашляли перед смертью, то ничего страшного: вы встанете на ноги, и ничего страшного не произойдет». Я имею в виду, что пациент не лежит пластом, а производит все-таки какие-то звуки. И это означает, что смерти не наступит. Он все время трепыхается! А это значит, все будет хорошо.
Ксения Туркова | 05 ноября 2014 г.
Источник: http://www.pravmir.ru/naivnyim-nositelyam-yazyika-kazhetsya-chto-lingvistyi-pravila-vyidumyivayut/#ixzz3IBWKIClq
