Проблематика «русского мира» стала в последнее время чрезвычайно популярной. «Конгрессы соотечественников», расширение связей с русской диаспорой, пропаганда русского языка в мире – все это, несомненно, важно и нужно. Но у понятия «русский мир» есть и другой смысл – «мир между самими русскими», в первую очередь в самой России.
Речь, разумеется, идет прежде всего о «мире» мировоззренческом и идеологическом, о создании хотя бы минимального идейного консенсуса, способного стать фундаментом гражданской нации.
Между тем в России продолжается, если употребить термин из социальной лингвистики, «война дискурсов» – не просто разных, а непримиримых идейно-речевых конструкций, нацеленных не на диалог и постепенную конвергенцию, а на взаимное уничтожение по принципу «победитель получает все».
От ненависти до Конституции
Известный голландский социальный лингвист Тен Адрианус ван Дейк показал, что именно в дискурсивных практиках происходит идеологическая социализация людей, формируется их идентичность. В идеале в ходе взаимодействия и взаимопроникновения частных дискурсов и основанных на них идентичностей кристаллизуется общегражданский язык, который и конституирует нацию с особой общегражданской национальной идентичностью.
В России на протяжении многих десятков лет представлена принципиально иная ситуация: сосуществование различных дискурсов не порождает общегражданский язык, а, напротив, ведет ко все большей идеологической сегментации, окукливанию и герметизации различных «картин мира», их острой конфронтации и в итоге – к их общей деградации и взаимной аннигиляции. Периоды идейной смуты (Юрген Хабермас назвал их «гласностью без слышимости») сменяются периодами репрессивной регламентации и нивелировки как политического языка, так и социальности в целом: высказывать собственные мысли становится опасным, «своим» признается тот, кто повторяет слова власти.
История показывает, что идеологическая «монолитность» в новейшую эпоху не может держаться сколько-нибудь долго: языковой официоз деградирует и разваливается, а в скором времени разваливается и весь социум. Процесс социальной деградации идет именно в такой последовательности: все начинается с идейных сомнений, дискурсивной иронии (вспомним великую роль, которую сыграли в нашей истории политические анекдоты), с создания альтернативного языка – а в скором времени рушится все идеократическое здание. При этом старые речевые практики и после краха старого режима остаются, продолжают функционировать, пророчат реванш и т.д. Отсутствие общегражданского языка ведет к тому, что на развалинах старой советской идентичности у нас не проросла новая «национальная идея» и не сформировалась общегражданская нация.
Столкновение сторонников порядка и сторонников изменений происходит поначалу именно в речи и письме. В иных обстоятельствах это постепенно ведет к созданию динамичного либерально-консервативного соотношения и разумного компромисса «партии порядка» и «партии реформ». В России же подобная межпартийная борьба пока всегда приводила к иному результату: консервативный лагерь вырождается в охранителей, а сторонники изменений – в радикалов. Вспоминаются точные слова Петра Бернгардовича Струве, сказанные о ситуации в России начала прошлого века: «Реакция и революция у нас стоят друг друга. Они равно непримиримы в своем тупом упоре». (Характерно, что 140-летний юбилей либерал-консерватора и русского «примирителя» Струве прошел практически не замеченным как в стане сегодняшних охранителей, так и в стане радикалов. Между тем аналогичный юбилей Владимира Ульянова-Ленина будет, несомненно, широко отмечен – и апологией, и проклятиями.)
Возникают закономерные вопросы: почему так происходит в России и почему у некоторых других стран получилось принципиально иначе? Рассмотрим в этой связи пример Франции, взяв в качестве объекта лишь одну линию напряжения во французской политической культуре, а именно: столкновение двух эмансипаторских дискурсов – демократического и либерального, то, что принято называть «линией Руссо» и «линией Вольтера».
Как мы помним, демократ Руссо и либерал Вольтер очень не любили друг друга при жизни – сейчас их саркофаги стоят в Пантеоне рядом. Либерал Вольтер называл демократа Руссо «вором-вольнодумцем с большой дороги». А как младший по возрасту Руссо мог отнестись, например, к такому известному либерально-элитистскому утверждению Вольтера: «Мы – легион доблестных рыцарей, защитников правды, которые допускают в свою среду только хорошо воспитанных людей»? В частной переписке либерал Вольтер был еще более откровенным: «Что касается черни, то мне нет до нее дела: она всегда останется чернью. Я возделываю свой сад, но нельзя же в нем обойтись без жаб. Что ж! Они не мешают мне слушать пение соловья» (Письмо Даламберу, 1757 год). Или такая сентенция: «Чернь никогда не руководствуется рассудком, и на нее надо надевать намордник, как на медведей» (Письмо Екатерине II, 1771 год).
Пережив в эпоху якобинства свой апогей, руссоистская идея «коллективной воли народа» (концепция раннедемократическая, но лишенная либеральной составляющей) постепенно окультурилась, все более наполняясь просвещенческим и правовым содержанием. (Попутно отметим, что в отличие от Франции Англия пришла к искомому либерально-демократическому синтезу иным путем: не за счет либерализации демократизма, а наоборот – за счет все большей демократизации аристократического либерализма.) В развитых демократиях особые, «партийные» языки и соответственно разные частные идентичности сосуществуют сравнительно мирно. В той же Франции за иронической маской либерал-консерваторов Ширака или Саркози с их элитарным снобизмом проглядывает знаменитый вольтеровский прищур, хотя и явно стилизованный. А в жесткой социальной риторике левых типа Жоспена или Сеголен Руаяль слышатся отголоски неистового Жан-Жака Руссо. Однако сегодня оба «языка» (условно «правый» и «левый») сместились к центру, маргинализировав как ультралевую, так и ультраправую риторику.
Но как это получилось, что называется, технически? Как произошел переход от эпохи взаимной ненависти Вольтера и Руссо к эпохе, когда острая политико-идеологическая конфронтация разрешается на конкурентных выборах внутри уважающей единую Конституцию французской нации? Выход был найден, где-то спонтанно, где-то сознательно, в «перекоммутации» частичных (отсюда и слово – «партийных») дискурсов, от нацеленности на конфронтации к поиску относительного согласия.
Сначала разминировать, потом объединить
Дисциплинирующие («надзирать и наказывать») практики государства, кодекс Наполеона, несколько революций, пять французских республик – это важно, но мы сосредоточимся на роли, которую здесь сыграли социальные мыслители, интеллектуалы вообще. Именно они провели сначала интеллектуальную деконструкцию партийных дискурсов (если угодно, их «разминирование»), а затем предъявили эти уже разминированные частные «языки» к участию в общенациональном диалоге. Результатом стало ни много ни мало рождение общегражданской нации, не лишенной серьезных идентификационных напряжений, но вполне жизнеспособной.
Вот короткий пример интеллектуальной цепочки деконструкция – разминирование – новое конструирование. Кто был главным врагом для Вольтера – либерала и просветителя – в строительстве искомой им идеальной Франции? «Фанатизм», а идеал – «веротерпимость». А кто главный враг для демократа Руссо? Это «праздность», а идеал – «общество равных в труде». Соответственно либерал-элитист Вольтер причислял Руссо именно к «фанатикам», считая его вожаком непросвещенной толпы. Руссо, в свою очередь, считал Вольтера человеком «праздным», а его умствования – барской причудой, в то время как историю, по его мнению, должен делать народ.
Но постепенно выяснилось, что при всей персональной взаимной неприязни фатального идейного расхождения между ранним либерализмом и ранним демократизмом нет. Если хорошенько подумать (а это и было сделано несколькими поколениями французских интеллектуалов) – идеал труда не противоречит идеалу веротерпимости, а праздность и фанатизм – это действительно две проблемы, равно требующие преодоления силами как либералов, так и демократов. И сегодня французские правые и французские левые обладают хотя и разными, но равно способными к синтезу «языками» (условно говоря, либерал-консервативным и социал-либеральным) и борются за мозги и голоса хорошо образованного среднего класса, у которого есть реальный выбор.
России в этом плане еще предстоит проделать большой путь. Здесь условные либералы и демократы, западники и самобытники, правые и левые так и не смогли хотя бы относительно договориться – заметим, на потеху монопольной власти, поднаторевшей в осуществлении любимого кредо «разделять и властвовать».
Языки разные, сердце одно: исторические ориентиры
Однако вселяет некоторый оптимизм то, что и в нашей истории есть добрые примеры идейной диалогичности и частичной конвергенции различных частных «языков». В середине XIX века при отсутствии формальной многопартийности в русской интеллектуальной среде четко выделялись две «партии» со своим особым языком и картиной мира – западники и славянофилы. Но заметил же Александр Герцен внутреннее душевное сродство этих «друзей-недругов»: «Мы были, как Янус или двухглавый орел: головы смотрели в разные стороны, но сердце билось одно».
Примером такого сердечного единения могли бы стать взаимоотношения лидеров двух «партий» – либерала-западника Бориса Николаевича Чичерина и либерала-славянофила Ивана Сергеевича Аксакова: много полемизируя в печати, они в трудные моменты выступали единым фронтом против обскурантизма и тупости петербургской бюрократии. Добавлю: Чичерин и Аксаков были не просто «москвичами», но еще и соседями, многие годы квартировавшими в особняке князя Голицына на Волхонке. Сегодня на фасаде находящегося в этом доме Института философии РАН мемориальные доски Чичерину и Аксакову висят рядом – как символ возможного интеллектуального примирения внутри «русского мира».
Не менее знаменательным является поведение двух других гигантов русской культуры – Ивана Сергеевича Тургенева и Федора Михайловича Достоевского, которых многие современники небезосновательно считали идейными вдохновителями соответственно западников и славянофилов.
Зимой 1857/58 года Тургенев жил в Риме: там он закончил повесть «Ася» и начал «Первую любовь» и «Дворянское гнездо». Вместе с этим он был постоянным участником политического кружка, группировавшегося в салоне великой княгини Елены Павловны и сыгравшего большую роль в идейной и кадровой подготовке «великих реформ». Как и его товарищи, Тургенев в Риме напряженно следил за событиями в России: его радовали первые шаги нового императора Александра II, но настораживали некоторые аспекты общественной жизни. В частности, он заметил попытки отдельных чиновных карьеристов второго ряда, приодевшихся во входящие в моду одежды «либералов», устроить разгром русского славянофильства («Хватит, натерпелись при Николае!»). Что сделал тогда либерал и западник Иван Тургенев? Он разослал в несколько европейских газет статью в защиту русских славянофилов, подчеркнув их бесспорные гражданские достоинства, их роль в деле освобождения России. Западник Тургенев не ошибся в своих друзьях: такие лидеры славянофилов, как Юрий Самарин или князь Владимир Черкасский, сыграли большую роль в подготовке и осуществлении «александровских реформ».
А вот другой пример. Возвратившись в конце 1859 года в Петербург, ранее опальный Федор Михайлович Достоевский решает поддержать реформаторские начинания Александра II с… почвеннических позиций. В разгар «великих реформ» в основанном им совместно с братом журнале «Время» Достоевский в противовес государственной официальной версии о том, что реформы Александра суть якобы продолжение дела Петра Великого в сближении России с Западом, выдвигает прямо противоположный тезис: идущие реформы кладут конец петровской эпохе. «Реформа Петра Великого нам слишком дорого стоила: она разъединила нас с народом… Но теперь разъединение заканчивается. Петровская реформа, продолжавшаяся вплоть до нашего времени, дошла наконец до последних своих пределов… Мы говорим о примирении цивилизации с народным началом». Современники отмечали, что почвенническая позиция Достоевского способствовала укоренению и, как сейчас бы выразились, «легитимации» александровских реформ, несомненно, имевших либеральный вектор.
В сегодняшней России стало хорошим тоном по любому поводу хулить либерализм и либералов. Увы, но в этом есть изрядная доля их собственной вины. Многие из нас не слишком затрудняли себя изучением лучших образцов мирового и русского либерального наследия и почему-то решили, что Россия дастся им легко. Следует признать, что «праздность» и «нетерпимость», о которых так ярко, хотя и порознь Руссо и Вольтер говорили когда-то как о главных пороках человечества, сегодня стали общей болезнью, охватившей многих и многих независимо от их политической самоидентификации.
Сегодня Россия остро нуждается в реабилитации «либерального проекта» – не только как эмансипаторского, но и как глубоко конструктивного. В русском просвещенном либерализме, который давно уже стал элементом русской «национальной почвы», накоплен большой интеллектуальный запас, готовый для предъявления в разумном общенациональном диалоге. Без этого диалога и без учета либерального видения мира «русский мир» вряд ли состоится.
Алексей Кара-Мурза
Об авторе: Алексей Алексеевич Кара-Мурза - заведующий отделом Института философии РАН, президент Национального фонда "Русское либеральное наследие".
30.03.2010
| НГ-СЦЕНАРИИ
материалы: Независимая Газета© 1999-2007
Опубликовано в Независимой Газете от 30.03.2010
Оригинал: http://www.ng.ru/scenario/2010-03-30/15_liberaly.html
